В следующий момент на том месте, где лежали на дамбе носы египетских десантных судов, поднялся огромный водяной баобаб с пенной, разваливающейся в стороны кроной. В восставшей водной толще были заметны обломки корабельной древесины, перевернутые люди. Вода встала и замерла на несколько мгновений, вполне достаточных, чтобы родить дикую уверенность, что теперь она будет так выситься тут всегда. Ничего не понимающий генерал замер, не в силах отвести от зрелища взгляд, и тут его толкнул, как подвижной стеной, мощный грохот.
Генерал потерял равновесие и обвалился, цепляясь за все растопыренными руками. Ударился локтем, поясницей, голенью, но все же удачно при этом усевшись в кресле. Державшие его рабы одновременно присели, но кресло бросить не посмели. Так что зрелище возвращающейся в себя водной мощи Яхмос наблюдал под небольшим углом и со струйкой крови, сочащейся изо рта, – прокушенный язык.
Кресло медленно и криво оседало на палубу, носильщики выползли из-под него, как слизняки, и забились по углам. И вообще, больше никого не было видно на палубе. И сам генерал сидел в полном стеклянном оцепенении. До тех пор пока его не расшевелила волна, докатившаяся к "Тельцу" от места взрыва.
Судьба изменчива, мог бы повторить генерал банальную сентенцию, тысячу раз уже произнесенную до него. Только что ты был на гребне дамбы, являвшейся в этот момент гребнем успеха, и в одно мгновение…
Ни о каком продолжении боя, конечно, не могло быть и мысли. Три корабля эскадры были превращены в кучу плавающих у дамбы щепок вперемешку с частями человеческих тел. Еще два были перевернуты волною, и теперь вокруг них бились в воде сотни обезумевших от ужаса солдат. Никто и не думал им помогать. Те корабли, что находились в отдалении, пострадали тоже. У кого-то снесло оснастку, у кого-то повыдергивало весла из уключин. Хромая и петляя по воде, страдающей, как оказалось, приступами внезапного бешенства, они бежали подальше от страшного берега. Оставшиеся там пехотинцы, те, кто сумел прийти в себя после одуряющего грохота, тоже прыгали в воду, стараясь догнать корабли и вопя сквозь набившуюся в рот воду о помощи, натыкаясь на желтобрюхие колоды оглушенных крокодилов, усыпавших гладь бухты.
О Амон, сколь удивительна и неожиданна твоя милость!
Яхмос уже "вошел в себя", как говорят фиванцы.
– Санех!
Верный начальник стражи был рядом, и лишь небывалая бледность говорила о том, что он тоже видел "это".
Самое трудное заключалось в том, чтобы оторвать от палубы лбы телохранителей, заливавших доски слюною глупых молитв. Палками и пощечинами приведенные в достаточное разумение, они постепенно сделались способны к обычной своей работе. Хлебнув вина из личных генеральских запасов, они разбежались по палубам соседних судов с приказом прийти в себя и одуматься. Ничего страшного не произошло. Это обессиленный змей пугает воинов Амона, которые попытались ворваться в его пещеру. А чего еще было ждать от загнанного в угол гада-убийцы!
Невозможно воспроизвести всю ту бредовую пропаганду, которой гонцы Яхмоса забросали простых моряков и стрелков, но самого страшного не произошло. Дрожа и молясь, флотилия осталась на месте. К ней прибились те деревянные калеки, что унесли весла с места взрыва.
С тоской ждал Яхмос приближения ночи. В темноте сила приказов ослабевает. Путы трепета перед генеральским авторитетом могут не выдержать напора того ужаса, что плодят воспоминания о водогромовом всплеске у гиксосской дамбы.
Когда Яхмос стоял на своем привычном месте на носу корабля с разорванной в задумчивости на две части жареной уткой в руках, явились посланцы от Хнумхотепа и Нутернехта с тревожным вопросом: а что это было? Оказалось, что не видевшие грозного чуда потрясены еще больше, чем те, кто видел. Многочисленные и ядовитые гадюки слухов о неописуемом гневе змея ползали по войсковым порядкам, изжаливая непоколебимость непоколебимых и решительность решительных. Даже исполнительность исполнительных вставала под сомнение. Что будет с обеими наступающими ратями к утру?
Генерал швырнул утиные окорока за разные борта и поднял на уныло вопрошающих гонцов сверкающие от масла и заходящего солнца руки. Он произнес речь и длинную, и яростную, и звучавшую убежденно, но видел, что свое убеждение на гонцов не распространил. Они униженно кланялись, но страх перед громыхающим змеем был в них сильнее страха перед генералом даже здесь, на "Тельце". Каково же он скрутит их там, во тьме, под стенами змеева логова.
Санех проскользнул к правому уху Яхмоса и шепнул несколько слов.
– Что?! Приведи его сюда!
Появился на арене еще один человек – высохшее, черное лицо, спокойные глаза, в руках кожаный футляр. Гонец. Из Фив.
– Это правда?! – спросил Яхмос, беря футляр в руки и разрывая завязки. Пробежал глазами равернутый свиток и ткнул его в постные физиономии посланцев Нутернехта и Хнумхотепа.
– Фараон Камос отплыл в погребальной ладье в мир Запада. Амон мне вручает корону Верхнего и Нижнего Египта. Если вы не верите в силу Яхмоса, то поверьте в силу Амона!
Генерал озабоченно оглянулся. Нет, сегодня не успеть. Слишком близка черта заката. Он подумал, что хорошо было бы провести торжественную церемонию обретения новых полномочий прямо сейчас. Надо, чтобы не только усомнившиеся офицеры, но и перепуганные солдаты увидели, что против змеевых громов их ограждает воля божественная, выраженная самым непосредственным образом. Вчера был знак во сне, сегодня подтверждение знака. Что ж, если не могут увидеть, то хотя бы пусть узнают.
– Идите и объявите!
И в самом деле, весьма приободрившиеся офицерские посланцы торопливо отправились к полкам.
Генерал впился зубами во вторую поданную ему птицу, методически кромсая мощными зубами мясо и кости, он все пытался внутренне взвесить – хватит ли этой последней гирьки, чтобы сохранить хотя бы до утра в равновесии зашатавшуюся ситуацию.
83
Смесь духоты и вони в рыбном трюме была такой густоты, что ее можно было вырубать заступом. Язычок светящегося пламени отказывался жить здесь, норовя растечься в прощальное шипение по плошке черного фитильного масла.
Связанный по рукам и ногам Мериптах лежал на мешках с сушеной рыбьей чешуей, боясь пошевелиться, чтобы она не впилась в спину глубже, чем уже впилась. Кричать было бесполезно, крик не выкарабкается из этого плавучего подвала, не просочится сквозь залитую рыбьим жиром палубу.
Мериптах непроизвольно шевельнулся и заскрипел зубами от мелкой множественной боли. Сильнее, чем рыбья чешуя, ему досаждали лишь воспоминания о том, как он сюда попал. Как же могло получиться, что он, уверенно направляясь к отлично высмотренному с башни женскому лесу, оказался на этой гнилой припортовой улочке, да еще и в такой момент, когда там не было никого, кроме дурного рыжего урода с мордой, заляпанной волдырями, и с хваткими рыбацкими лапами? Хорошо еще, что он не успел отплыть – по набережным прошелестел приказ о закрытии гаваней. Теперь рыбоработорговец не скоро найдет случай получить за свою сухопутную добычу полагающиеся дебены.
Это злит его. Он спускается и, распахнув пасть с четырьмя черными клыками, поносит Мериптаха, посмевшего достаться ему в столь неудачное время.
Опять идет.
Плоская, но невероятно широкая фигура ловца мальчиков спустилась по скользким черным ступеням в трюм. Вошла в слежавшийся воздух боком, так его сопротивление было меньше.
Усевшись напротив лежащего, рыбак стал осыпать его медленными проклятиями, раз за разом повторяя весь известный ему набор грязных слов. Если бы надо было понимать таких людей, то рыбака можно было бы понять: мальчик, не вставая со своего лежачего места, поставил его в тупик, загнал в угол, связал по рукам и ногам! Вместо выгодного товара он оказался опасным балластом. Отплыть с ним нельзя и оставаться здесь нельзя. Выгнать, опять же, нельзя! Рыбак отлично знал порядки Авариса – мальчишка все расскажет стражникам, а за такое преступление – похищение мальчика – на здешних берегах полагается такая казнь, что и думать тошно.
Надежды на то, что выходы из гаваней скоро откроют, – нет. Война есть война. Каждый час нахождения у проклятой набережной проклятого города – громадный, все нарастающий риск.
Что ж, кажется, другого выхода нет. Мальчишку нельзя увезти и продать, его нельзя отпустить. Значит, от него надо избавиться другим способом.
Мериптах пошевелился и тихо застонал – спина ныла невыносимо.
Себда (так звали похитителя) удовлетворенно оскалился. Кажется, уколы его слов оказывают действие на эту юную мумию.
– Меня зовут Мериптах, – сказал Мериптах, решив, что только открывшись, он имеет возможность выбраться из этого трюма, с этих пыточных мешков. Трехдневное молчание ничего не дало. Упорствовать не имеет смысла. Что в худшем случае его ожидает? Человек со страшной кожей просто отведет его во дворец Апопа в надежде на получение награды. Какое его ждет наказание за попытку побега? Мериптах был уверен, что наказание будет нестрашным, особенно в сравнении с духотой и безжалостной чешуей этого подвала.
Себда не сразу понял, что именно сообщил ему мальчик. Назвал имя, соблаговолил. И что с того?
– Меня зовут Мериптах.
Наконец дошло. Красная, бугристая кожа вдруг заполыхала, будто бы пропитавшись внутренним огнем. Полные мутного недовольства глаза оживились, и задвигались кривые склеротические пальцы на лапах ловца. Так проявляет себя в человеке внезапно возбудившаяся жадность – зрелище неприятное, но уж что тут поделаешь, такова она.
– Пойдем, ты отведешь меня во дворец.
Рыбак остался неподвижен, продолжая переливаться всеми отвратительными красками своей разбуженной алчности.