Мартин. Про него рассказывают еще одну историю, и, наверно, это правда, поскольку я слышал ее от разных людей. Будто бы некий саксонский дворянин слушал Тецеля в Ютебоге. Когда Тецель свернул свой балаган, дворянин попросил его разъяснить одно место из речи: что он - я имею в виду Тецеля - имеет власть прощать грехи, которые человек еще только намерен совершить. Тецель надулся отважности - ты знаешь, какой он бывает, - и говорит: "Вы плохо слушали. Конечно, я могу прощать не только совершенные грехи, но и те, которые человек собирается совершить". "Прекрасно, - отвечает дворянин, - это то, что нужно. Я, видите ли, хочу отомстить своему врагу. Не бойтесь, я не буду убивать. Просто слегка припугну. Достаточно десяти гульденов за индульгенцию, чтобы раз и навсегда очистить душу?" Тецель поломался, но на тридцати гульденах они договорились. Человек унес разрешительную грамоту, а Тецель поехал работать дальше, в Лейпциг. И где-то в лесу между Лейпцигом и Треблином на него напали разбойники и здорово поколотили. Лежит он в луже крови и видит: один из этой шайки - тот самый саксонский дворянин. А разбойники уже уносят сундук с деньгами. Едва поправившись, Тецель спешит в Ютебог и тащит дворянина в суд. Что же делает наш дворянин? Он извлекает разрешительную грамоту и показывает ее самому герцогу Георгу! Дело прекращается.
Штаупиц(рассмеявшись). Ну ладно, поступай как знаешь. Только будь осторожен. Я-то с тобой целиком согласен, но крепость своих убеждений ты испытаешь, когда кое-кто другой выскажет тебе свое неудовольствие.
Мартин. Отец, я понимаю значение лишь громко сказанных слов.
Штаупиц. А так, наверно, и надо понимать Слово. Слово есть я, и я есть Слово. Но будь благоразумен. Бери пример с Эразма: он, в сущности, не попадал в серьезные переделки, а между тем гнет свою линию.
Мартин. Такие люди, как Эразм, меня не похвалят, потому что я одним духом говорю о свиньях и о Христе. Мне пора идти.
Пытается незаметно обхватить руками живот.
Штаупиц. Может быть, ты прав. Эразм - прекрасный ученый, но многие из этой публики задирают перед тобой нос только потому, что любят уколоть латынью, а ты дерзишь на простом немецком языке. Что с тобой? Опять живот? Господи боже мой! Я кончаю, Мартин, - последнее: если человек взял в руки меч, он однажды обнажит его, даже ценою собственной гибели. Но никогда человек не должен жить с мечом у пояса. И еще: помни, что ты начал свое дело во имя господа нашего Иисуса Христа. Поступай, как тебе велит господь, но постарайся не забыть, что писал об одном философе святой Иероним. Тот философ ослепил себя, дабы обрести большую свободу в познании. Береги глаза, сын мой, и, пожалуйста, сделай что-нибудь со своим животом.
Мартин. Сделаю. Я им хорошего духа подпущу в Рим. (Уходит.)
Звонят церковные колокола.
Сцена третья
На паперти дворцовой церкви в Виттенберге. 31 октября 1517 года. В храме идет заутреня, слышно пение. На ступенях сидит грязный, полуодетый мальчик и во что-то сосредоточенно играет. Входит Мартин. У него в руках длинный свиток - это его девяносто пять тезисов против индульгенций. Поднимается по ступеням. Заметив увлеченного игрой мальчишку, останавливается и завороженно смотрит на него. Вскоре мальчик замечает постороннего, бросает игру и рассеянно смотрит по сторонам, пытаясь отвлечь от себя внимание. Нерешительно переступив, Мартин протягивает к нему руку. Мальчик смотрит на его руку серьезно и с опаской, потом медленно, спокойно поднимается и с унылым видом убегает. Мартин смотрит ему вслед, потом быстро сходит по ступеням и поднимается на кафедру.
Мартин. Для сегодняшней проповеди я взял семнадцатый стих из первой главы "Послания к римлянам" святого апостола Павла: "В нем открывается правда божия от веры в веру". (Пауза.) Мы переживаем опасное время. Вы можете думать иначе, но с тех пор, как на землю впервые пролился свет, нынешнее время, пожалуй, самое трудное. Может, все не так плохо, хотя хуже, кажется, уже некуда, но одно важно: мы просто обязаны признать, что время наше и опасное и трудное. Мы, христиане, по наружности кажемся мудрыми, внутри же нас поселилось безумие, и в построенном нами Иерусалиме процветают такие богохульные дела, что в сравнении с ними проделки иудеев - только детские проказы. Пусть человек знает греческий и древнееврейский - это еще не основание считать его добрым христианином. Иероним знал пять языков, но по своему значению он ниже Августина, который знал только один. Эразм, конечно, со мной не согласится, но, может быть, однажды господь просветит и Эразма. Слушайте дальше! Без Христа человек пуст, он пустая скорлупа. Мы смирились с ней! Тут пустые люди, там пустые погремушки. Хотите знать, как выглядят эти погремушки? Сегодня канун праздника всех святых, и для вас откроют святые реликвии. Это как раз для тех, кто алчет наполнить жизнь погремушками, зрелищем внушительной процессии и пышной мишуры, в которой покоятся скорбные вещи. Вы затеплите свечи и будете просить чуда: убереги от рожи, святой Антоний! Спаси от падучей, святой Валентин! Пронеси чуму, святой Себастьян! Защити от огня, святой Лаврентий! Уйми больной зуб, святая Аполлония! Помоги, святой Людовик, - пиво киснет! Завтра вы проторчите долгие часы у дворцовой церкви, чтобы краешком глаза увидеть зуб святого Иеронима, четыре кости святого Иоанна Златоуста и столько же - святого Августина да еще шесть костей святого Бернарда. Взявшись за руки, дьяконы образуют цепь, станут вас осаживать, но вы из последних сил будете продираться вперед и глазеть на четыре волоска из головы богоматери, на обрывки ее пояса, на ее покров с пятнами сыновней крови. Вы останетесь ночевать на улице, будете спать среди мусора, чтобы потом, как птицы на вертеле, пялить глаза на лоскуты от пеленок, на одиннадцать деревяшек от ясель, на соломинку из кормушки и на золотую вещицу, которую своими руками изготовили три волхва. Ваша пустота всполошится при виде пряди из бороды Иисуса, гвоздя, пронзившего его руку, хлебных крошек с тайной вечери. Скорлупа тянется к скорлупе, пустым людям нужны пустышки.
Находятся люди, которых беспокоит такое положение, но они пишут на латыни, для ученых. А кто выскажет все это на ясном немецком языке?! Кто-то должен решиться. Ибо вы должны понять, что спасения никогда не дадут ни индульгенции, ни святые дела и никакие вообще дела на земле. Я это понял, когда сидел в своей башенке, в монашеской потельне, как вы это называете. Я мучился над текстом, который я вам привел: "В нем открывается правда божия от веры в веру, как написано: "Праведный верою жив будет"". Повесив голову, словно мальчишка на горшке, я не имел сил глубоко вздохнуть от болей в животе; мне казалось, что снизу меня рвут смертные зубы огромной крысы, тяжелой, мокрой, чумной крысы. (Словно борясь с приступом боли, суставами пальцев разминает живот. Пот струится по его лицу.) Я думал о правде божьей и хотел, чтобы его Евангелие не было написано, чтобы люди его не знали. Он потребовал моей любви - и сделал меня недостойным своего благоволения. И я сидел на острие своей боли, пока не вышли и не раскрылись слова: "Праведный верою жив будет". Боль сразу ушла, стало легче, я смог подняться. Явилась жизнь, которую я терял. Не праведными делами человек делается праведным. Если человек праведен, и дела его праведны. А если человек не верует в Христа, то смертны не только его грехи, но и добрые дела. Вот как я мыслю: разум - это дьяволова блудница, рожденная от вонючего козла по имени Аристотель, который верил, что добрые дела делают доброго человека. Но истина в том, что праведный спасется одной верой. Мне никто не нужен - лишь сладчайший избавитель мой и посредник Иисус Христос, и, пока хватит голоса, я буду славить его одного, а кому не угодно присоединиться, тот пусть воет свое, ему виднее. Если нас покинут, пойдем за покинутым Христом. (Тихо творит молитву, сходит с кафедры, поднимается к церковным дверям и прибивает к ним свои тезисы. Уходит.)
Из храма, нарастая, поднимается пение.