Раскололось небо. Вся равнина огласилась глухим, наводящим трепет гулом. Низкий и устрашающий звук, будто смешанный с звериным ревом, грозно креп и нарастал; грохотало небо, и этот ужасный грохот отдавался в земле тяжелым стоном.
Он обрушился на потрясенных римских солдат, сквозь уши грубо вломился в души и произвел в них полное смятение. Оглохшие и растерянные, они утратили способность к здравому суждению.
И когда чудовищный грохот достиг таких пределов, что казалось: страшнее уже ничего больше быть не может, что небо сейчас упадет на землю и люди все лягут вповалку без дыхания, - он внезапно прекратился…
Всего на несколько мгновений!
Затем всю округу разодрал на куски, на убогие клочья, на жалкие нити десятитысячный яростный вопль, от которого у римлян даже бляхи похолодели.
Все было в этом неистовом вопле! Гневное рыканье львов и урчание горных медведей. Унылый волчий вой и детский плач шакалов.
И разбойный свист ветра, который, остыв у белых снежных вершин, катится вниз по сверкающим ледникам, падает в темный хаос каменистых узких ущелий, быстро течет по зеленым долинам и, выдув тепло из глинобитных хижин, стремится в степь, уже горячий. Где обдувает колючие ветви редких растений и любовно оглаживает ящеров-варанов.
Вопль самой древней земли, встревожившейся за себя и за своих детей…
Парфяне разом сбросили с доспехов серые покровы и предстали перед неприятелем пламени подобные: в шлемах и латах из ослепительной маргианской стали, кони - в латах медных и железных.
Будто само жгучее солнце Востока, опрокинув серую тучу, неумолимо сверкнуло в очи римских солдат. И впереди сакской конницы показался сам Сурхан, огромный и страшный…
Парфяне, выставив длинные пики, беспорядочной шумной толпой, с визгом и свистом, как у них водится, налетели на римское войско, чтобы расстроить первые ряды и потеснить их.
Но это оказалось все равно что горстью камушков, рассыпающихся на лету, пробить гигантскую плиту.
Густоту и глубину нерушимо сомкнутого строя, его плотность и стойкость они распознали быстро, наткнувшись на крепчайшую ограду из больших щитов, меж которых им навстречу торчали железные острия…
Казалось, их отбросил сам воздух римского войска. Тугой и горячий от многих тысяч дыханий, от потного смрада. Это был прочный, незыблемый остров чужой и враждебной жизни, попавший в море просторных пустынь.
И гривастая вольная конница, разбившись о него, откатилась мутной бессильной волной.
С криками ужаса и смятения рассеялись парфяне кто куда. Но между криками ужаса они почему-то усмехались. Иные же - открыто хохотали.
- С чего вдруг на них смех напал? - удивился Красс.
- Со страху, пожалуй, - сказал Петроний. - Такое бывает.
- Да? Что ж, сейчас они заплачут. - И Красс приказал когортам легкой пехоты броситься за бестолково мечущимися всадниками.
Вот так. Может быть, и обойдемся одной лишь легкой пехотой. Жаль, конечно, если главным силам не придется показать себя в бою. Но такова уж эта глупая война. Все равно он всех хорошо наградит после битвы.
"Виктория - глория", - вдруг сложилось у него в голове. Рука - с тех пор как он узнал тайну кольца - перестала болеть. Красс больше ее не завязывал. "Победа - слава". Вот не думал, что способен на что-либо подобное! Красс усмехнулся. И вновь произнес с удовольствием мысленно: "Виктория - глория"…
Он не заметил, что парфяне мечутся по белой равнине на рослых своих, послушных, хорошо обученных лошадях вовсе не так уж бестолково, что они мало-помалу окружают каре.
…Не успели отряды вспомогательной легкой пехоты пробежать двух сотен шагов, как на них, огромной стаей кровожадных железных гарпий, пала туча вражеских стрел.
От криков и стонов, казалось, вздрогнула степь…
Войска такого рода набирались в провинциях или в государствах, союзных Риму. Вооружение их состояло из легких луков, копий, кинжалов, пращей. Щитов и панцирей, считай, у них нет, - разве что командиры о себе позаботились.
Но острые клювы стрел одинаково легко рвали и человеческую кожу, и бычью кожу нагрудников, у кого они имелись. Длинные стрелы летели с поразительной скоростью. И ломали, попав в цель, древки копий и кости.
Бедняги кинулись назад!
Легионеры, выпустив их перед тем из-за своих рядов, не думали, видно, что они отступят так скоро. И успели, сдвинувшись, замкнуть проходы в рядах. Чтобы туда не ворвались парфяне.
Убегая от летучей смерти, воины из сразу поредевшей легкой пехоты, потеряв от ужаса голову, навалились на своих тяжеловооруженных товарищей, спеша растолкать их и укрыться за ними.
Ужас у этих не был притворным. Они не усмехались. Хохотал лишь один, сошедший с ума от боли.
Пропуская бегущих, топчась и раздвигаясь как попало, легионеры сломали строй. В беспорядке и сумятице квадратный строй дрогнул. И волны острейших стрел, обрушившись одна за другой, стали размывать его твердый и, казалось бы, несокрушимый берег.
Римская конница - жалкая горсть при каждой когорте - не смела даже отойти от своих. А тех, кто с отвагой вырывался вперед, враги, окружив, тут же уничтожали.
Парфяне рассредоточились. Они уже метали стрелы со всех сторон.
Конники круто сгибали загорелыми руками тугие тяжелые луки, придавая стреле огромную силу удара, и спускали тетиву почти не целясь.
Тут и захочешь - не промахнешься. Так скученно, тесно стояли фромены.
Оставаясь в строю, они получали рану за раной и обливались кровью. Даже повязку наложить нет возможности, - негде сесть, некуда подвинуться…
Нелепый бой! Не бой, а расправа, избиение. Легионеры скрежетали зубами - не так от боли, как от обиды и унижения.
Погибнуть, не вынув из ножен мечей…
Не раз центурионы бросали ряды солдат вперед. Но парфяне, смеясь, скакали прочь. И даже убегая, обернувшись, пускали назад свои злые стрелы.
Они свято соблюдали старый скифский прием: отступая - разить. Но Красс ничего не желал об этом знать. У каких-то варваров какие-то там боевые приемы?..
Но попробуй догони их, пеший, весь в тяжелых доспехах.
А дальнобойных луков и стрел у гордых римлян не водится. "Оружие, достойное варваров". Что же, варварам от этого ничуть не хуже…
- Терпение, терпение! - подбадривал сникших людей Петроний. - Сейчас у них выйдет запас проклятых их стрел, и парфяне исчезнут. Или вздумают схватиться врукопашную, и тут мы им покажем.
Уж такое дело у трибунов. Солдат, завлеченный своим полководцем в ловушку, умирает жалкой бессмысленной смертью, а военный трибун-краснобай утешает его:
- Мужайся! Все равно мы их одолеем…
Но железный ливень стрел не иссякал…
Ему не видно конца.
Он становился даже сильнее.
Невероятно! Сколько стрел может взять с собой конный лучник? Скажем, три колчана, четыре. Пусть хоть шесть. Все равно при такой густоте стрельбы ненадолго хватит этого запаса.
- Тут что-то не так, - пал духом Красс. "Виктория - глория"…
Одного из слуг Едиота обрядили в арабскую хламиду и пустили взглянуть, что происходит впереди. Верный был человек. Не удрал. В Иерусалиме, в доме Едиота, у него осталась мать.
Самуил, не замеченный в общей сумотохе, потихоньку выбрался в степь, обошел парфянское войско сзади. Он приметил длинный холм, из-за которого им навстречу скачут другие…
Прячась за барханами, Самуил обогнул загадочный холм - и ахнул!
Дым… Палатки… В просторной лощине расположился на отдых огромный, в тысячу верблюдов, караван. И каждый верблюд, точно хворостом, нагружен большими вязанками стрел.
Пока одни стреляли, другие набивали опустевшие колчаны. Торопливо пили воду, снова мчались к римскому каре. И задорно перекликались с теми, кто ехал к холму.
- Стрел у них хватит на много дней, - вернувшись, доложил Самуил Крассу.
Итак, свидание состоялось!
"Виктория - глория"…
Красс воззвал через посланца к сыну:
- Выручай!
Теперь вся надежда - на Публия, на его галльскую конницу.
К тому времени Публий руки изгрыз от нетерпения. Получив от отца тревожную весть, он вспыхнул, словно порох. Настал его звездный час!
Взяв тысячу триста отборных всадников, в том числе тысячу галлов, пятьсот пеших лучников и ближайшие семь когорт легионеров, он быстро повел их обходным путем в атаку.
Парфяне отхлынули. Ага! Это вам не босой пеший сброд с палками, заостренными под копье или согнутыми в виде лука.
- Враги дрогнули! - вскричал молодой пылкий Красс. - Настигнем их, не дадим уйти далеко.
Несмотря на то что кровь ударила ему в голову, он не забывал об отце. То есть именно ради отца и взбудоражил Публий себя до неистовства. Пока Публий будет гнать парфян, старший Красс получит передышку. И успеет перестроить легионы соответственно изменившейся обстановке.
Вместе с Публием мчались Цензорин и Мегабакх. Последний славился мужеством и силой. Цензорин же был удостоен сенаторского звания и отличался как оратор. Друзья и сверстники Публия, они возбужденно кричали:
- Бегут!
- Бегут хваленые парфяне!
Пехота не отставала от конницы. Рвение и радость! Вот она, победа, - в сотне шагов от них… Тит, поспешая, вздыхал облегченно:
- Ох! Вырвались мы наконец из клетки железной! В которую сами себя загнали. Теперь мы им покажем…
- Если не угодим в другую, - ворчал Фортунат, отирая пот.
- Теперь уж нет! Теперь…
Уведя отряд Публия за собой далеко от главных войск, парфяне остановились и повернулись к нему. Сюда же устремились другие, в еще большем числе. Теперь потолкуем…