Но Красс продолжал опасную игру с этим строптивым рабом:
- Я заплатил за тебя десять тысяч драхм.
- "Пять", - возразил мысленно раб.
- А затраты на твою одежду и питание? - повысил голос хозяин. - Вернешь пятнадцать - освобожу.
- Где я их возьму? - пожал плечами Эксатр.
- Отдай кольцо - и ступай куда хочешь, - подкинул приманку Красс.
- Нельзя, - покачал головой Эксатр. - Оно не мое. Его надо вернуть госпоже.
- Какой такой госпоже?
- Богине Анахите…
Все живое спешило уйти с дороги Марка Лициния Красса.
В страхе взлетали пичуги хохлатые. Львы, которых немало водилось в этих местах до самой Атропатены, трусливо скрывались в тени черных кустов на желтых холмах. Извивались в ужасе змеи, стремясь скорее вырваться из собственных причудливых следов.
Даже жуки навозные торопились подальше укатить зловонные серо-зеленые шарики. Отнимет Красс! Он не побрезгует…
"Где же парфяне? - недоумевал "император". - Я, зевая от лени, беру, разоряю их города, от них же - ни звука. Может, их кто-то выдумал, как Гомер своих одноглазых циклопов? Хе-хе. Странный народ. Странная война. Мне скучно".
- Теперь в Антиохию? - предложил Едиот. - Я думаю, именно там императору будет удобнее ждать, когда к нему изволит пожаловать доблестный сын его Публий?
Он первым на Востоке применил в разговоре новый титул Красса. И Красс почувствовал к нему за это нечто вроде братской благодарности.
Никто из видных римлян, кроме Петрония, не называл его императором. Для них он оставался проконсулом - наместником Сирии.
В этом сказывалось, как справедливо подозревал "император", их тайное недоверие к его военным способностям. Что вызывало в нем еще большую ненависть к ним и желание доказать свое превосходство над всеми.
Что касается Едиота, ему все равно.
Император? Пусть. Объяви ты себя хоть сыном бога Амона, как царь Александр, который тем не менее умер, по слухам, от перепоя, как обыкновенный бездельник, - только не мешай нам делать свое дело.
Удивительный человек Едиот. Богатейший торгаш на Востоке, он ходит в неопрятной дешевой хламиде, как последний погонщик верблюдов. Не потому, что хитрит. Он и впрямь не придает никакого значения внешнему блеску. Деньги нужны ему ради денег. Такая болезнь.
- Я мог бы его подождать в Иерусалиме, - сказал невозмутимо Красс. - Скажем, в храме Яхве. Кажется, от Алеппо ведет дорога на юг?
- Иерусалим далеко, - вздохнул Едиот, тонко чуя, куда клонит ромей. - Если императору нужен богатый храм, где, не скучая и общаясь с богами, он хотел бы ждать сына, то здесь поблизости есть такой.
- Что за храм? - оживился Красс.
- Богини-матери в "священном городе" Иераполе, - пустился было в подробности Едиот, но, уловив на себе косой неприязненный взгляд Эксатра, скромно умолк.
- Ну?
- Спроси у него, - кивнул торгаш на раба, - он все знает.
- Богиня-мать. Как ее зовут? - обратился Красс к невольнику.
- У нее много имен, - сказал неохотно Эксатр. - Столько же, сколько народностей поклоняются ей. Астрата. Нанайя. В наших краях ее зовут Анахитой. У здешних греков она - Атергатис. Богиня-мать создала из слизистой влаги зачатки всего сущего и открыла для нас первоисточник всех благ.
- Атер…
По созвучию с латинским "темный, цвета сажи" богиня представилась Крассу угольно-черной, в закопченном храме, где приносят ей в жертву, должно быть, древесный уголь. Ну что ж. Пусть хоть уголь. Он весьма пригодится войску на зимних стоянках.
- Где, говоришь, этот храм?
Но Едиоту будто горячим углем выжгло язык.
- Что за люди вы здесь, на Востоке? - вспылил "император". - Мудрите, хитрите. Говорите, когда нужно молчать, молчите, когда нужно говорить. Делаете тайну из всякой чепухи.
- Не бывает в жизни чепухи, - прищурил глаза Эксатр. - Если, конечно, самое жизнь не считать чепухой. А храм Деркето - это ее настоящее имя, хеттско-арамейское, - стоит в Менбидже. К северу отсюда. У греков он Иераполь.
- Еще и Деркето? - фыркнул Красс. - У вас тут у всех неразбериха в голове, оттого и неразбериха в названиях. Я наведу здесь порядок! Будет один язык - латинский, и все названия рек, гор, городов зазвучат на римский лад.
- Если дозволят боги, - заметил Эксатр, как всегда недоступный, себе на уме.
* * *
Золотой квадрат стены, в нем другой, вдвое меньше, глухо черный, пустой.
Выше этой небольшой стены, а также слева и справа от прямоугольной площадки перед нею и позади Красса круто вздымались к ночному холодному небу, чуть отмеченные золотым слабым светом снизу, другие объемы и плоскости храма. Но они растворились где-то там, на высоте, и не гнетут; внимание болезненно приковано к ярко освещенной стене в тревожно-темной глубине двора.
Золотой четкий квадрат, в нем другой, вдвое меньше, угольно-черный и жуткий. Вход в тайну.
По обе стороны от входа прилегли на страже два сфинкса с львиными лапами и женскими лицами. Глаза их томно прикрыты, в опущенных углах полных чувственных губ - скорбь забытых желаний…
Тишина. Не дрогнут кипарисы. Не шелохнутся языки ровного пламени в двух огромных светильниках.
Неподвижны ресницы у женщин с арфами, бубнами, флейтами, что окаменели, как сфинксы, под золотой стеной у черного мертвого входа.
У них странные лица, у этих красивых женщин, - чеканно-правильные, но жестковатые, крупноватые и грубоватые. Груди бесформенно расплылись.
- Что за уродины, - заметил Красс.
Для него поставили кресло в начале двора, и он скучал, ожидая, когда начнется представление. Эксатр с усмешкой ответил снизу, с ковра:
- Это евнухи…
Тьфу! Что за страна. У прекрасных бронзовых женщин - львиные лапы, у мужчин - женское обличье.
Ночь. Безмолвие. И ни малейшего движения. Скорбь забытых желаний в обиженных пухлых губах бронзовых сфинксов.
Но она и рассчитана так, тишина, чтобы своей томительной длительностью исподволь разбудить воспоминание.
И оно проснулось. Ночь вздохнула изнемогающе. Шевельнулось и разгорелось ярче пламя в светильниках.
Глаза у сфинксов приоткрылись, углы бесстыдных губ приподнялись в улыбке. Золотая стена потускнела, зато черный хмурый квадрат в ней потеплел изнутри, отдаленно и медленно наливаясь жизнью. Он постепенно озарился ядовитым багровым светом.
Как легкий гладкий ветерок, вспорхнул чуть слышный вкрадчивый голос. Смычок прикоснулся к струне, и возник глубокий звук, сладостно-требовательный, как позыв.
Все ярче, как два восходящих солнца, разгорались светильники в больших стеклянных шарах, громче звенели и пели арфы, скрипки и флейты; невыносимое напряжение достигло предела - и к небу взметнулся тягучий рыдающий крик.
Он умолял, обнаженный, он предлагал. И в теперь уже алом квадрате в потемневшей стене как зримый образ страсти появилась она.
В мучительной истоме она провела обеими ладонями по низу живота, плавно отвела их в стороны, с усилием, как бы потягиваясь, по кругу вскинула над головой - и резко уронила на грудь.
В тот же миг один из евнухов ударил в бубен.
И застучал негромко, легко и дробно, и она, легко и ритмично приплясывая, вышла на ковровую красную дорожку.
Что-то воздушное трепетало на ней - покрывало не покрывало, нечто вроде струящегося дыма; неуловимо сверкали ожерелья, браслеты на голых руках и ногах. Виднелись отчетливо лишь глаза, огромные и безумные, да узкая, в ладонь, повязка из черного бархата в блестках на крутых бедрах.
Между тем стена каким-то образом уже сделалась вовсе угольно-черной, зато квадрат входа, наоборот, засверкал ярким золотом, в котором просвечивал розовый узор.
Она приближалась, мелькая из стороны в сторону, как пестрая бабочка.
Бубен рокотал все громче. Он уже гремел.
И, повинуясь его отрывистому резкому ритму, отбросив руки, откинув плечи назад и далеко выпятив голый живот, подогнув колени, быстро и четко перебирая легкими ступнями, она конвульсивно и размашисто вздрагивала всем телом…
Мордухай у правой ноги хозяина густо сопел. Эксатр у левой ноги хозяина усмехался. Кассий, Октавий, Петроний за спиной у Красса смущенно ухмылялись. Красс - зевал.
Ему хотелось спать. Как настоящий патриций, он презирал музыку, танцы и пение, считая их развлечением легкомысленной черни. Гордый Рим не Эллада с ее неумолчным треньканьем на арфах…
Танцовщица, задыхаясь, расстегнула повязку на бедрах и с призывным смехом кинула ее к ногам Красса.
- Чего она хочет? - с недоумением спросил "император".
Хотя ни у кого на этот счет не оставалось сомнений. Все понимали. Красс - не понимал.
- Она жрица храма любви, - сказал Эксатр. - Зовет тебя на ложе богини.
- Непотребство! - возмутился Красс.
"Совратить весталку, обязанную беречь свою девственность, ты не постеснялся, - злобно подумал раб. - А с девицей, чье ремесло - любовь, тебе зазорно?"
- Чем же служить богине любви, как не любовью? - сухо заметил Эксатр. - Мы здесь, на Востоке, придаем ей чрезвычайное значение. Гораздо большее даже, чем пропитанию, довольствуясь горстью сушеных плодов. Климат, знаешь, такой. Как говорит Гесиод: "Сириус сушит колени и головы им беспощадно, зноем тела опаляя"… Еда - для желудка, - заключил Эксатр, - любовь - для души. А человек - это душа.
- Глупость! Поэзия, - махнул рукой "император".
Он все же встал. Туго, по-старчески, наклонился и подобрал повязку жрицы - посмотреть, что такое на ней блестит.
Алмазы! Правда, мелочь, но…
Красс стиснул женскую повязку железной рукой, - теперь ее у него никто не вырвет.