* * *
- Какие такие сокровища, за которыми мы ползем вот уже девятый месяц, могут существовать в этой проклятой пустыне?
Фортунат с тоской оглядел серый голый холм с давно усохшей редкой травой, черный куст на склоне и темный изгиб пыльной дороги, уходящей куда-то.
По этой темно-бурой дороге предстояло ему с отцом и товарищами идти сейчас в какую-то Зенодотию, почему-то не изъявившую покорности Крассу.
- Живут ли вообще здесь люди?
Позади, за рвами и палисадами, шумел палаточный город: римский военный лагерь, единственное человеческое поселение на десятки миль вокруг.
- И если живут, то как они могут здесь жить? Он вновь поглядел на черный, будто обугленный, куст. Куст не черный, конечно, - вблизи он темно-зеленый, с шершавой и жесткой листвой, но стоит к нему теневой стороной, да и утреннее солнце слепит глаза.
- Да, - вздохнул Эксатр. - Это тебе не Лациум с ключами и ручьями, с ухоженными полями и тенистыми рощами. Но человек может жить везде. А сокровища - они впереди. Солдаты, спешите за добычей и славой! - со смехом бросил он вслед уходящему отряду известный клич римских военачальников перед атакой.
Вот так. На первом месте - добыча, слава - на втором.
…Ноги до икр утопали в тяжелой, плотно слежавшейся за ночь пыли. Странный цвет у нее - красновато-бурый. Взрытая их шагами, она, как дым, легко взметалась вверх и забивала глаза, ноздри и глотки, оседала на потных лбах серой грязью.
Сплюнешь густую слюну - она слетает с губ темным ошметком и комком сворачивается на дороге, вобрав увлажненную пыль.
Особенно худо приходилось от пыли тем, кто шел в строю позади. Они, широко разинув рты, выбирались на твердую обочину, но строгий взгляд центуриона через плечо быстро их загонял обратно в колонну.
Это человек железный.
Идет ровным шагом во главе колонны с проводником-сирийцем, взявшимся за десять драхм показать дорогу в Зенодотию; ему, конечно, с его-то годами и больной ногой, трудно держаться молодцом и шагать в такую даль.
А он смеется:
- Мягко ступать…
Шли налегке, в туниках и сандалиях, сложив доспехи в три повозки позади. Лишь мечи остались при них. Короткие и широкие тяжелые мечи в ножнах на правом боку.
Навстречу, подымаясь все выше, свирепо разгоралось месопотамское солнце. Глаза - их и без того разъели пот и пыль - вовсе слепли от его издевательски ярких, нестерпимо горячих лучей.
Фортунату уже напекло голову. Губы растрескались, из них сочилась кровь. Он почувствовал дурноту. Хотелось оставить строй и лечь где-нибудь.
Но страх перед отцом-центурионом держал его на ногах и заставлял кое-как их передвигать. Разнесет! "Такой-сякой, матушкин сын". И перетянет поперек спины виноградной лозой.
Ох! Взойти бы на вершину бугра, растянуться на голой земле. Там, наверху, наверное, дует легкий ветер. Не то что в этой глухой лощине, по которой вьется дорога: воздух тут раскален, как в обжигальной гончарной печи. Да и нет его, воздуха. Горячий эфир.
Он взглянул на бугор - и вскрикнул. На верхушке бугра виднелся всадник. Неподвижный, точно каменный. Будто кто-то поставил здесь памятник своему степному герою. Лишь хвост коня колышется легко и плавно - значит, и впрямь наверху дует ровный ветер.
- Что такое? - обернулся центурион.
- Там… конник, - показал Фортунат. Но конника там уже не было.
- Примерещилось, видно, тебе от жары, - проворчал центурион, внимательно приглядевшись к сыну. Но все же приказал колонне: - Эй, подтянись! Не зевать.
Миль через десять - двенадцать Корнелий Секст оставил колонну в тени огромной скалы. Местность становилась все холмистее, из-под плотно слежавшейся каштановой глины выступали все чаще и круче серые глыбы.
Тень лишь условно можно тенью назвать. Всюду жар. Зато хоть солнце не бьет безжалостно в очи. Обливаясь потом, в мокрых грязных туниках, солдаты неохотно жевали сухой сыр с черствым хлебом.
Проводник с безучастным видом стоял в стороне. Ему никто не предложил еды и воды.
- Ополосните рты. Пить не больше пяти глотков.
Центурион знает, что говорит. Даже от такого безобидного питья, как вода с небольшой примесью вина, у всех зашумело в голове.
Фортунат ополоснул рот, выплюнул теплую воду и вылил из медной фляги все остальное себе на горячее темя. Чуть полегчало. Центурион ничего не сказал ему.
Двинулись.
- Скоро?
Сириец молча кивнул. Не поймешь восточного человека: что у него на уме, друг он тебе или враг. Чего ждать от него сей миг и в следующий. Сам вызвался за десять драхм проводить их в Зенодотию, но вид такой, будто силой заставили. Хмур, скуп на слова.
Из-под складок пестрого платка, закрепленного на голове шерстяным жгутом, загадочно сверкают в тени большие глаза. Лишь крючковатый нос да курчавую бороду можно как следует разглядеть.
Просторнейший белый хитон до пят, с широкими рукавами, не стесняет движений, не перегревает тело, плотно прилегая к нему, - и идет себе варвар спокойно, опираясь на длинный посох, легким шагом человека, привыкшего к дальним пешим переходам.
Он все видит, все знает. Хорошо ему в своей стране…
Хорошо ли? Вот уже десять лет, как она стала римской провинцией. И поди догадайся, как он относится к этому. Непонятный человек. И потому - опасный.
Не по себе центуриону. Нет, он не трус, - об этом и речи не может быть. Но плох центурион, который хоть на миг теряет рассудительность и очертя голову прет туда, где опасно. Острый взгляд Корнелия осторожно скользит с проводника на дорогу, с дороги - на окрестные холмы.
Будто Корнелий вот сейчас ждет нападения.
И оно последовало. Налетев неведомо откуда, на колонну набросилась черная туча слепней. И почему эта нечисть непременно лезет в глаза, ноздри, рот? Влагу ищет, что ли? Бог весть.
- Лошадь здесь проходила, - угрюмо сказал проводник. - Всадник уехал, слепни остались…
Посмотрим.
Спустя минуту, увидев что-то впереди на дороге, центурион вскинул руку. Остановились.
Из устья сухой лощины, спускавшейся сверху к дороге, выходил отчетливый с краю, на обочине, и тянулся далее, прочь от колонны, бороздой в глубокой пыли, след конских копыт…
И разом холмы будто сдвинулись ближе, тая за собой угрозу!
Значит, не примерещился Фортунату всадник на верхушке бугра.
Центурион озабоченно взглянул на колонну.
- Перестройтесь. Быстро! Пятеро - вперед, за ними пойду я. Тридцать за мной, за ними повозка. Еще тридцать - повозка. И еще - и повозка. Остальным пятерым идти позади. Держаться плотно! Пусть попробует кто отстать…
Солдаты, злобно отмахиваясь от назойливых слепней, живо разделили обоз, чтобы доспехи были под рукой, и разделились сами, как приказал начальник. Опасность! Они подтянулись, вскинули лбы, расправили плечи.
- Вперед!
Тут, к счастью, доведя всех почти до бешенства, туча слепней исчезла так же внезапно, как и появилась.
- Вода близко. - Проводник сглотнул слюну. Солдаты переглянулись. Солнце зашло им за спину и жгло уже затылки; оно высвободило над дорогой голубой простор - и, одолев последний перевал и вспугнув на нем стайку серых хохлатых пичуг, центурия вдруг оказалась над уютной серо-зеленой долиной, которая вся, до последнего кустика, тропки, оросительной канавы, четко и ясно открылась перед ними.
- Река!
Она струилась под холмами, веселая, чистая, то скрываясь за темными рощами, то выбегая на широкое галечное ложе.
У каждой реки - свой облик и климат, нрав, цвет и вкус воды. Каждая как бы течет под своим особым знаком. Эта текла под знаком мира и нежной дружбы.
Солдаты без всякой команды, забыв о начальнике, уже не строгим военным строем, а бестолковой толпой, с криками ринулись вниз по извилистому спуску.
Проводник усмехнулся.
- Засада! - рявкнул сверху находчивый центурион. Остановились. Обернулись. Испуганно уставились на Корнелия Секста.
- Там, внизу, в этих приветливых кустиках, - сказал Корнелий ядовито-благодушно, - может статься, укрылась засада. И вас как цыплят перережут, дети мои. И придется мне, старику, одному брать Зенодотию. К оружию, негодяи! - Он вскинул виноградную лозу.
Солдаты, устыдившись, кинулись к повозкам, расхватали щиты и копья.
- Это? - показал рукой центурион, обернувшись к проводнику.
За неширокой долиной, настолько светлой и радостной, что даже Корнелию она показалась родной: с мягкой желтизной убранных хлебных полей и приглушенной зеленью осенних пустых виноградников, с тихими деревьями, которые то сходились, то разбегались меж полей и задумчиво стояли в одиночестве, с прудами, зеркально отражающими небо, - по ту ее сторону, где громоздилась возвышенность, золотились под солнцем ровные стены и башни.
- Зенодотия, - кивнул проводник.
- Тит, Фортунат, за мной! - позвал центурион. - Разведаем, что внизу.
Черная тень под огромными ивами внушает страх. Что-то там равномерно и тяжко скрипит, и слышен такой же равномерный, вкрадчивый плеск.
Прикрывшись большими щитами и стиснув толстые древки пилумов, трое римлян, озираясь, спустились в жуткую рощу. В ней темно и прохладно. Даже трава не растет в этой тьме. И прохлада отдает холодной смертью…
- Тьфу! - обозлился центурион. И вздохнул с облегчением. Никого.
На той стороне, выше по течению, в узком месте, меж двух замшелых каменных столбов, под напором воды грузно крутится нория.