Как часто, сидя на берегу у реки и глядя вслед ее убегающему течению, я представлял, как помчатся наши легкие челны по серебряной глади, как кончится постепенно привычный лес, затеняющий берега, как начнет становиться все теплее и теплее, жаркий ветер подует в лицо из Дикого поля. Вспоминал горьковатый, полынный привкус на пересохших губах, горячие ночные набеги, оставляющие вереницу пожарищ, каменные южные городища, где богатство ждет того, кто его возьмет. А больше того вспоминал, как сладко это, как яростно и хорошо - когда меч в руке, когда щит у плеча, когда побратимы стеной ломятся на врага и весь мир ложится у твоих ног. Родичам, которым бы только по глупому делу задираться с другими родами, трудно объяснить упоение большой победы. Я и не объяснял ничего…
Чудно все-таки. Скучал на чужбине, хотел домой, рвался домой, а вернулся - вроде и не нужен здесь… Чужак наполовину. Теперь скучаю по тому, что было вдали…
Нет, не сумел уйти. Не родовая перевязь, не старейшины, синие глаза Сельги спутали меня покрепче железных вериг.
* * *
Наваждение?
Чудно. Ничего вроде такого особенного, девка как девка. Две руки, две ноги, голова сверху. И одевается просто. На шее носит обычные деревянные бусы, да оберег расшитый на голове - вот и все украшения.
Всего несколько раз и говорил с ней. Сидел, помню, как-то на берегу, смотрел, как катит Илень свои воды, представлял, как течет он все ниже и ниже. Вот уже и потеплело вокруг, лес по берегам поредел, степь пошла, буйная, пахучая до дурмана. Потом высохла степь по берегам, изжарилась солнцем, окаменела песком и пылью. Море близко. Привкус соли в дыхании ветров и пронзительные, как тоска, крики чаек.
Далеко течет Илень-река, ни глазом не глянуть, ни птицей не долететь…
Задумался, не заметил, как она подошла, рядом села. Когда увидел ее, словно берег подо мной закачался. Сама подошла!
- Смотришь? - спросила она своим глубоким, грудным, чуть глуховатым голосом.
- Да.
- Река далеко течет.
- Да, - согласился я.
- Много воды катит Илень.
- Да.
- Долго можно смотреть…
Она усмехнулась? Или это мне показалось?
- Да, долго, - снова согласился я.
Сам понимал, не разговор это. Сидел только, краснел, как рак в горячем котле.
Пошутить бы, сказать веселое или какую сплетню сплести, чтоб засмеялась, заслушалась, как получалось у меня с другими. А то заладил - да, да. Как Мяча-дурачок, который малым еще упал с дерева и с тех пор ходит кривым на один бок, как Леший, и гукает по-совиному. Вот сейчас она посидит и скажет: скучно, мол, с тобой. Не о чем нам говорить больше…
- А в прошлом годе Корень в лесу за сук зацепился. Помнишь, нет? - придумал наконец я.
Мне показалась, что она поморщилась. Почему-то я не мог взглянуть ей прямо в глаза. Отводило взгляд. Может, правда - нечистая сила?
- Трудно не запомнить, - сказала она. - Не хочешь - напомнят.
- А орал как!
- Да, орал… Наслушалась я про то. Наши родичи - они как дети, - сказала она. - Им бы только друг другу кости перемывать.
- А я? Тоже как дите? - решился спросить.
Она долго не отвечала. Я, хоть и не поворачивался к ней лицом, боком сидел, одеревенел, как пенек с глазами. Но замечал - смотрит, оценивает.
- Про тебя разное толкуют, - задумчиво сказала она. - А ты по правде всякие земли видел?
- Видел, да.
Вот и весь ответ. А ведь тут бы и рассказать, тут бы соловьем защелкать про чужеземные чудеса. С другими девками получалось, им, знал давно, лишь бы слушать чудное. А с ней не сумел. Язык прилип к зубам, как смола. Предал меня язык!
- Ладно, пойду я, - сказала она. - После расскажешь…
Поднялась гибко, неслышно.
Улыбнулась? Или мне опять показалось?
Потом я ругал себя. Вспоминал без конца, что она сказала, что я сказал, что она ответила. Долго перебирал наш разговор, как скряга в закромах перебирает свои запасы. Что тут перебирать-то - "да" и "да". А ведь мог…
Сельга…
Я никогда не был робким, умел ответить и словом, и делом. А тут - словно свирепый огонь выжигал меня изнутри. Огонь, по-иному не скажешь. Внутри бушевал огонь, а снаружи - пепел остывший. Бессчетное число раз я говорил себе - вот подойду, объясню толком, что не могу без нее, позову с собой. И не мог. Не шли ноги, не ворочался язык-предатель.
Чародейство?
Второй раз мы говорили наедине, когда встретились случайно в лесу. Это было вскоре после того, как свей обустроили свой стан на нашем берегу. Я, помню, возвращался с охоты, нес через плечо двух подстреленных зайцев. Торопился к дому. Вкусный запах свежей заячьей крови будоражил живот. С зари блудил по лесу, кишка кишке уже кукиши показывали, ворчали на хозяина дружно.
А увидел ее - про все забыл.
Она возвращалась из леса с травами. Через плечо несла небольшой лук, подходящий для женской руки, у пояса - расшитый по коже колчан со стрелами и маленький нож в таких же вышитых ножнах. Совсем охотница. Истинная Дива-богиня, что бродит меж лесов с луком и стрелами. Нет, Зарница…
Хорс, играя лучами среди золотисто-бурых стволов высоких вековых сосен, осветлял ее темные волосы и баловался между грудей. Казалось мне, даже солнце радуется ее красоте.
Я загляделся на нее. Долго удалось смотреть. Пока она сама меня не заметила.
Сельга опять подошла ко мне первая. Сдержанно поприветствовала. Мы вместе пошли в селение. И опять проклятый язык еле шевелился во рту, как ворочается полудохлый сом, прочно застрявший на мелководье между камнями. Вырвать его!
Она тоже шла рядом молча, ступая неслышно, совсем по-лесному, как легкая молодая олениха. Молчала.
- Свеи, похоже, надолго встали, - сказал я, чтоб нарушить молчание.
Она не ответила.
- Мужики жалуются, пришлые воины много едят и пьют, - продолжил я, теряя голос. Конечно, нашел о чем говорить с девой… Тут вдруг кишки, которым напомнили про еду и питье, тоже вступили в наш разговор. Издали громкое, отчетливое бурчание. Спели, называется, во весь нутряной голос!
Я почувствовал, что готов молить Сырую Мать расступиться под моими ногами.
Улыбнулась?
- Скота пожрали - самой Коровьей смерти не успеть за ними. Скорей бы уж уходили, - в отчаянии сказал я.
Почему она не отвечает? Скука со мной?
- Надолго, - вдруг сказала она, - может, теперь навсегда пришли свей.
- Как так? - удивился я.
Она опять не ответила.
- Нет, не может такого быть, чтоб надолго, - рассудил я. - Пересидят службу и уйдут восвояси. Другая дружина придет, свей уйдут с ней биться. Или что иное случится, всегда что-нибудь случается. Сила дружины - в стремительном беге через богатые земли. Чего им сидеть у нас? Уйдут…
- Уйдут одни, воротятся другие.
Она говорила тихо, серьезно, медленно. Я понял наконец, не от скуки она молчала, тут иное. Думала она, много думала, а может, провидела что из грядущего. Не зря же люди говорят - ведунья она…
- Их много, свеев. Будут все приходить и приходить… Я знаю это, боги иной раз позволяют мне заглянуть в будущее, - сказала Сельга, словно подтверждая мои невысказанные мысли.
Я даже вздрогнул от такой догадливости.
- Молодой народ, сильный, - согласился я, помолчав.
- Молодой? Нет. Не они… Молодые - это наши родичи. Даже моложе, чем молодые. Что старые, что малые - все как дети. Свеи сильные - да, храбрые своим железом, свирепые от собственной силы. Но они несгибаемые. И жадные. А жадность да косность - это удел стариков.
Этого я не понял. Просто смотрел на нее, коль выпала такая удача. Любовался открыто.
- И что ты видишь из будущего? - почтительно спросил я.
И верил ей. Ей невозможно было не верить. Истинно, в Яви боги устроили много чудного. Кому-то дано и вперед смотреть, проникать мыслями сквозь грядущие лета и зимы. Может, все-таки Зарница она, богиня? Выходит, пропадать моей голове! Богиню полюбишь, в небесном огне сгоришь…
- Вижу я, чувствую, старики сядут на нашу землю. Злые, жестокие, презирающие справедливые законы Прави. Пусть молодые с лица, а внутри - старики. И будут править нашими родичами и измываться над ними всяко. Потому как у стариков нет большей отрады, чем править другими, гнуть их по своему хотению. А когда старики правят детьми - они никогда не поймут друг друга! Большая будет вражда между правителями и народами, многие беды. Долгие беды сулит грядущее нашим родам, я вижу. Далеко в будущее потянется вереница бед…
- Нашему роду, - поправил я ее.
- Нашим родам, - неожиданно горячо возразила она. - Поличи, оличи, витичи и даже косины - одна кровь, одни люди.
- Ты только на толковище не обмолвись про это, заклюют тебя, как ястребы цаплю, - пошутил я.
Наконец-то удалось мне, вставил веселое слово. Но она даже не улыбнулась.
- Уходить нам надо, - сказала она.
- Нам с тобой? - обрадовался я, не веря своему счастью.
И тут же покраснел, как ошпаренный. Но Сельга словно не заметила моей предательской оговорки.
- Нам всем, - сказала как отрезала, - всему роду, и всем остальным родам тоже. На северный ветер нужно уходить, в лесную пустыню, куда не дотянутся жадные руки пришельцев.
Уходить родом… Легко сказать. Мне что? Я один, мне собраться - только подпоясаться. А остальные? Старики, бабы, детишки, скот?
- Как уходить? - возразил я. - Кто решится? Бросить дома, бросить земли расчищенные, звериные угодья, рыбные? Как можно все оставить?
Она опять не ответила. Замолчала, словно тучей завесилась.