Можер злорадно усмехнулся. В одной руке его меч, в другой – топор. Как долго ждал он этого часа! И час настал! На него налетело сразу пятеро. И нормандец уже не понимал, как рубят его руки, та и другая, но не было удара без промаха, куда ни опусти меч. Визжа и крича, сарацины пытались достать до него, видя, наверное, в нем главного, но с левого боку нормандца защищал Рено, с правого – Субиз. Можер хорошо видел, как разлетаются в стороны срубаемые его мечом головы сарацин, как разваливаются пополам тела, как топор крушит черепа, отсекает руки и вспарывает животы врагам. Он пьянел от запаха крови, вида мертвых тел у своих ног и от самой битвы, которая с каждым поверженным сарацином словно добавляла ему сил. Он не уставал рубить пришельцев, причем находил особое удовольствие убивать одним ударом – наискось, наотмашь, от шеи до бедра. Иногда он любовался, видя, как обе половины разваливаются в стороны, но чаще у него не было на это времени, ибо приходилось помогать и Рено, и Субизу.
Вокруг них уже громоздились иссеченные, изуродованные тела, но вперед шли все новые тюрбаны, и франки удивлялись, откуда они лезут, неужто этой орде не будет конца? Стоять на месте становилось невозможно, пол был залит кровью и своей, и врагов, и франки часто пропускали удары, скользя в этой крови. Но не слаще было и маврам, и франки, видя потерявшего устойчивость и согнувшегося внезапно сарацина, безжалостно рубили тяжелыми мечами по этой спине. Тело разваливалось, но некогда было любоваться на проделанную работу: миг промедления – и сам будешь зарублен.
Что-то просвистело в воздухе, потом еще и еще. Не стрелы ли? Только Можер об этом подумал, как рядом охнул Рено и припал на одно колено: стрела вонзилась ему в плечо. Можер поднял друга и хотел отнести в безопасное место, как стрела ударила и в него. Потом другая. Он усмехнулся. Знал бы стрелок, что на нем двойная кольчуга, а сверху еще панцирь. Вес немалый, но нормандца это не смущало и не стесняло его движений. Рено позволить себе такого не мог, потому стрела и пробила сеть кольчуги. Можер отнес его к одной из ниш и обернулся. Вот он, стрелок! Спрятался за колонной. И снова целит в него! Только Можер выставил вперед щит, который до этого висел за спиной, как в него впилась стрела. И тотчас – стрелок ловко управлялся с луком – другая, просвистев, ткнулась Можеру в плечо, да тут же и свалилась, обессиленная. Стрелок таращился, не веря. А Можер уже пошел на него, выставив вперед щит. Еще стрела, еще, и еще! Но на этом и кончилось. Видя, что враг уже рядом и его не берет стрела, сарацин схватился за меч. Нормандец встретил удар, да так, что отсек стрелку по локоть руку и она упала вместе с мечом. Мусульманин взвыл от боли и закричал что-то про аллаха; Можер схватил его двумя руками, поднял в воздух и переломил спиной о свое колено. Больше сарацин не издал ни звука. А Можер поднял меч, взял щит и вновь кинулся в самую свалку. И услышал, как внизу, в галерее тоже идет рубка; со стороны церкви также сюда доносился звон оружия и крики.
Наконец было покончено с последним мавром, и франки, оглядев при свете факелов поле битвы и насчитав мертвыми и ранеными целый десяток своих, все с головы до ног покрытые своей и чужой кровью, бросились по коридору вперед.
Здесь были кельи монахинь, все двери в них открыты. И франки застывали от ужаса, видя в каждой келье жертвы насилий – одни чуть живые, другие мертвые, со вспоротыми животами или отрезанными головами. Рев огласил коридоры монастыря, нечеловеческий крик боли прокатился по его стенам! Рык льва был бы не слышен за этим жутким, многоголосым, единым воплем! Это ревели франки. Своих сестер и дочерей видели они в этих кельях! Их кровью были забрызганы постели и залиты полы! И франки, не думая о собственных ранах, но вытерев все же наспех рукояти мечей, чтобы не скользили в руках, с криками "За Францию!", "За короля!" бросились туда, откуда слышался шум борьбы – в церковь, в галерею, на хоры и в неф.
– Можер! – вдруг крикнул Субиз.
Нормандец повернулся. Субиз стоял у дверей одной из келий и взглядом приглашал его войти. Можер сделал шаг, другой… и вдруг вспомнил, что это келья аббатисы! Сердце екнуло в груди у великана, когда он взглянул Субизу в лицо. В том не было ничего человеческого!.. И Можер, отвернувшись и переступив порог, вошел… Да так и застыл, словно обращенный Медузой в камень, и меч выпал у него из рук. Зрелище, представшее его глазам, отказывается даже описать перо… Аббатиса, в разорванных одеждах, почти нагая, лежала распятая на кровати. Руки ее были прибиты гвоздями к спинке изголовья, ноги – к цангам меж двух спинок, а между ног торчала рукоять кривого сарацинского меча… Она была мертва. Открытые, но уже потухшие глаза глядели в небеса, куда отлетела ее душа вместе с последней молитвой и мыслями о Боге.
Субиз подошел и закрыл аббатисе глаза. Потом набросил на нее простыню. И услышал всхлип. Бросил взгляд на Можера и отшатнулся, не поверив: по щеке нормандца бежала слеза. Он отвернулся. Проговорил негромко:
– Что за звери… Да разве есть в этих скотах что-то человеческое!
– Субиз… – тяжело положил ему руку на плечо Можер. – Это моя бабка…
– Я знаю, Можер.
– Это дочь моего предка Роллона. Я рос при ней, она любила меня… И она просила называть ее матушкой…
И другая слеза заторопилась вслед за первой.
– Пойдем, – Субиз взял его за руку, повернул к двери, – не надо тебе больше смотреть.
– Да, ты прав, – стиснул зубы Можер. – Теперь осталось только одно: мстить! Рубить головы черноголовым скотам! Сечь надвое, чтобы не поднялись! И не будет теперь мне покоя, пока тысячу тюрбанов не срубит мой меч, пока тысячу раз мой топор не вонзится в их поганую, черную плоть!!! А теперь вперед, Субиз! – взмахнул нормандец мечом. – Довершим начатое! И ни одному мавру не поможет сегодня его аллах!
И оба поспешили туда, где не утихал шум битвы. Они появились вовремя. В самой церкви, близ алтаря с иконостасом разыгралось настоящее сражение. Сарацин было много, похоже, даже больше, чем франков, и они уже начали одерживать победу. Их громкие крики, восхваляющие аллаха, стали раздаваться в воздухе, как вдруг коршунами налетели на них Можер с Субизом и с ними еще несколько воинов.
Нормандец рубился так, что от него шарахались даже свои, боясь, как бы он в пылу боя не задел и их. Ибо слепо было его оружие, со свистом отсекавшее руки, раскалывавшее пополам щиты, смахивавшее с плеч головы, будто кочаны капусты с грядок. И этой силы яростного напора, этих бессчетных ударов не выдержал меч нормандца: разломилось лезвие. Можер сунул руку за пояс, но топора не оказалось на месте. Он отступил, сделав шаг назад, потом другой. Его секли мечами, он видел это, причем удары были вовсе не слабыми, но благодаря панцирю из тяжелого металла (редкость в те времена) и двум кольчугам, удары эти не причиняли ему почти никакого вреда. Он оглянулся, ища оружие, но не нашел. Зато увидел, как спешит на помощь Генрих, сам уже весь в крови, но непонятно – своей, чужой ли. И тут Можеру попался на глаза парапет, отделяющий зал от алтаря. Вернее, не сам парапет, а верхняя перекладина, представляющая собой внушительных размеров брус, которым впору запирать ворота. Ни одному смертному не под силу было действовать таким оружием, только не нормандцу. Вцепившись в этот брус, он вырвал его из парапета и, размахнувшись, обрушил на сарацин. Двое тотчас повалились с проломленными черепами. Тогда Можер, крикнув франкам, чтобы отошли, вновь размахнулся своим оружием, отведя его в сторону, как метельщик отводит метлу и, крякнув, описал им огромный полукруг перед собой. Эффект превзошел все ожидания. Кое-кто из сарацин понял, что против этого бессилен меч, и благоразумно попятился. Остальные, до которых это не дошло или кто, пятясь, наткнулся на какое-то препятствие и упустил момент, остались лежать на полу с перебитыми позвоночниками, сломанными ребрами, разбитыми ногами. Можер быстро сосчитал, таких оказалось пятеро.
– Бей их, нормандец! Бей, сынок! – закричал герцог Бургундский.
Можер еще раз махнул своей "метлой", теперь уже в обратном направлении, и еще четверо, истошно визжа, повалились на пол. Сарацины подались в стороны, никому не хотелось попадать под смертоносные удары "ослиной челюсти Самсона", но здесь поджидали франки, безжалостно рубившие их, насаживающие пестрые халаты на копья. Оставшиеся в живых мусульмане бросились было к трансептам, но и тут их встретили франки, правда, небольшим числом. Они начинали рубиться с ними, а сзади их спины и головы крошила безжалостная дубина возмездия, не ведавшая сострадания, не знавшая усталости.
Наконец настал момент, когда, вновь отведя свое оружие назад для очередного удара, Можер опустил его: перед ним больше не было врагов. Лежали лишь убитые и раненые сарацины, которых добивали прямо на полу – без жалости, без пощады. И Можер последовал этому примеру. Подняв чей-то меч, он ходил и отсекал головы тем, кто, стоя на коленях, взывал к аллаху, и тем, кто, ползая перед ним, просил о пощаде, протягивая к нему руки. Троих, последних оставшихся в живых, он казнил несколько необычным способом; сами франки, увидев это, качали головами. Он брал сарацина за ногу, поднимал высоко в воздух и разрубал мечом пополам – от паха до самой головы. Но даже этого ему казалось мало, и он отсекал голову от той части, которая не пожелала с ней расстаться.