Князь Борис Городецкий выехал за стены столицы, чтобы с почетом встретить святого послушника божия, склонил под благословение свою непокорную голову. Но Сергий в благословении ему отказал и сурово, при всем народе, попенял "нечестивцу". Князь гневом вскипел и, птицей взлетев в седло, наметом погнал коня в детинец. Закрыть ворота мятежной столицы перед монахом Борис Константинович был не волен, однако подпевалы его - архиепископ Нижегородско-Суздальский и весь причет духовный, бояре из Городца - не дали Сергию выступить с проповедью ни в одной церкви города. А народ, повинный в изгнании своего законного правителя, хотел услышать слово одобрения собственным праведным деяниям.
Князь Борис за бражным столом от души смеялся над бессилием посланника московского.
- Они меня что, попом-черноризцем испугать вздумали? - говорил он своим собутыльникам. - Лучше б дружину добрую для усмирения пригнали. Ха-ха-ха!
Зря он так говорил. На следующий день вдруг и соборный Спасо-Преображенский храм, и все до единой церкви в Нижнем Новгороде оказались закрытыми: на дверях восковые печати со знаком патриарха Константинопольского! И снять эти печати мог только тот, кто их наложил, то есть Сергий Радонежский...
В то время вся жизнь людская и сама смерть, особенно в городах, вершилась святостью храмов господних. И вдруг они бездействуют! Ребенок родился, а окрестить негде: значит, дите твое - нехристь, одинаково что бесово семя! Умер человек, а похоронить без отпевания нельзя, иначе покойник по ночам вампиром неприкаянным бродить будет и кровь людскую сосать (такое уж понятие обо всем сущем было у наших предков). Снять грех с души, покаяться тоже не перед кем: поп без прихода - считай расстрига! Свадьба без венчания недействительна: раз церковь не освятила этот народный обряд, значит, молодые не муж и жена, а прелюбодеи и дети у них будут незаконнорожденными, байстрюками то есть!
Всякое, даже самое благое деяние христианина без церкви - зло! А если учесть, что у руссов сколько дней в году, столько праздников и поминаний было, то... То уже через неделю небо нижегородцам с овчинку показалось. И все-таки храбрый князь Борис Городецкий продержался еще три дня сверх этой недели...
Теперь те, кто еще недавно слезно молил заступника занять престол Нижегородско-Суз-дальский, колья готовили, чтобы штурмом взять детинец и силой выдворить благодетеля из города. К тому же великокняжескую церковь в детинце Сергий Радонежский не закрыл, а значит, сам Борис Константинович не осквернился в принудительном безбожии. В крепость же никого из простых людей не пускали. Это взъярило народ еще больше.
Когда князь Городецкий с дружиной своей покидал город, вослед ему проклятья гремели.
Так один немощный старец воцарил мир на Руси и распахнул ворота столицы Нижегородско-Суздальской земли перед ее законным хозяином - бесталанным Дмитрием-Фомой.
Теперь понятно, почему, отъезжая в Москву летом 1377 года, Дмитрий Константинович командовать войском на реке Пьяне оставил бездарного сына своего Ивана, а не многоопытного брата Бориса. Боялся!..
На Покров в Нижний Новгород ступила московская тяжеловооруженная дружина воеводы Боброка. Дмитрий Константинович встретил союзных ратников со всем почетом боярским. Воины расположились на посаде в раскинутых заранее шатрах. А Боброк был зван к великокняжескому столу.
После здравицы хозяину, только пригубив вина, неулыбчивый воевода московский заявил твердо:
- Надобно дело вершить. Дозор князя Бориса донес, что Арапша-хан с войском и полоном русским недалеко за рекой Сережей стоит. Не было б беды. Мало там дружины русской.
Дмитрий Константинович поморщился: гонец с теми же вестями и у него был. Но ведь и Москву не забыл уведомить братец Борис! Спросил холодно:
- Когда ж полон выручать будешь?
- Как только Семен Мелик с грамотой от Великого Князя Московского и Владимирского приедет. Скоро, надо думать.
- А пошто он грамотку с тобой не прислал? - съехидничал Дмитрий-Фома.
Боброк не ответил, потребовал обещанное:
- Где кони для дружины моей?
- Седлают. Не бойсь, мое слово крепко.
- Ты поедешь ли к Засечному Броду?
- Нет! Чай, без меня управитесь, - поспешно ответил Дмитрий Константинович уже без всякого ехидства, а в глазах испуг застыл.
- Добро, - насмешливо блеснул черными очами бесстрашный воевода и, прозвенев броней, вышел вон.
Кони для московских ратников уже были оседланы. Боброк попусту ждать не любил, и дружина его, часа не медля, скорой рысью двинулась в поход к пределу Нижегородской земли...
Крепость на берегу реки Сережи открылась в полдень следующих суток. Здесь грозой веяло, дозоры предупредили: татары в двух верстах на той стороне стоят. Река к осени совсем обмелела: курица вброд перейдет и заяц перескочит. Надо быть предельно осторожным. Однако Дмитрия Михайловича Боброка учить - зря время тратить. Он никогда и никому не поддавался на хитрость, сам умел любого подвести под внезапный удар. Собственные воины называли князя Волынского кудесником, а татары - кара-мангус, то есть "черный дух".
В пограничной крепости, кроме постоянной дружины из пятисот ратников, расположился полк Бориса Городецкого и оставшиеся в живых, после избиения руссов на реке Пьяне, воины Родиона Осляби с частью нижегородцев. За стенами твердыни было тесно, поэтому для московской рати заранее приготовили укрепление с валом на берегу реки, как раз напротив главного брода на Сереже.
Татары не таились. Днем ездили спокойно по тому берегу и руссов не задирали. Ночью неподалеку были видны многочисленные огни их походных костров.
- Ордынцев тут не более пяти тысяч в голове с самим Арапшей-ханом, - доложил Боброку князь Борис Городецкий. - Остальные его полки в Булгар-граде, в крепости Мукши и в златом граде Гюлистане стоят.
Воевода молча слушал. Борис рассказывал спокойно, но, как ни старался, не смог побороть жгучего любопытства, спросил все же:
- Сколько ж злата-серебра хочешь отвалить Арапше-хану за полон русский?
- Прости, брат, - уклонился от прямого ответа воевода Боброк: сам он этого не знал, а врать не хотел. - То дела Великого Князя Московского и Владимирского Димитрия Иоанновича, а я только слуга ему. У меня никакого злата с собой нету. Видать, Москва с Ордой сама расчет произведет.
Борис Константинович не обиделся, хотя ему не все было ясно в этом деле. Например, зачем тут оказался сам хан татарский - для обмена пленных мог ведь и мурзу какого-нибудь послать. Правда, и полон такой стоил недешево... Одно князь Городецкий знал твердо: его братец Дмитрий-Фома категорически отказался платить за попавших в неволю соотечественников. Да и, похоже, совсем не деньги были нужны свирепому ордынскому военачальнику. Но что же? И Борис предложил:
- Воев у нас нынче много. Давай ночью нападем на поганых и своих силой выручим.
- Ни к чему, - возразил ему подошедший воевода Родион Ослябя. - Где сейчас тот полон, ты ведаешь? Я - нет. Ежели мы нападем на Арапшу, тогда ордынцы всех полонянников русских порубят и уйдут. А через две седмицы тот хан злобный с силой великой нагрянет на земли нижегородские. Прости, князь, но слово твое неправедно.
- Да я так, я ничего... Просто подумалось.
Боброк промолчал.
- Ждать надобно, когда посол московский приедет, - сказал Ослябя. - Тогда все и решится с полоном. И без напрасного кровопролития...
Семен Мелик примчался на взмыленном коне через три дня, к вечеру. Вместе с Боброком они расположились на отдых среди воинов московского боевого стана. Прежде чем уснуть, долго говорили о тайном.
Ночь выдалась на удивление теплой и прошла спокойно. Поутру, едва солнце показалось у края степи, к стану татарскому ускакал Родион Ослябя в сопровождении отрока, который высоко на острие копья нес белый, трепещущий от встречного ветра лоскут полотна...
Дмитрий Михайлович Боброк, князь Борис Константинович Городецкий и Семен Мелик построили дружины на берегу. Вскоре за рекой пыль закрутилась. Прискакали татары и тоже выстроились. Вернулся Родион Ослябя с отроком. Рядом с ним скакал на поджаром вороном коне всадник малого роста в простой одежде кочевого воина. Взор его был суров и властен, горбоносое лицо хмуро, глубокие складки залегли по углам плотно сжатых губ.
"Сам Арапша-хан?! - не поверил и удивился Борис Городецкий. - И не побоялся, надо же!"
- Кто Боброк? - по-татарски спросил Араб-Шах.