Бальмонт Константин Дмитриевич - Том 5. Стихотворения, проза стр 15.

Блеск боли

"Дай сердце мне твое неразделенным", –
Сказала Тариэлю Нэстан-Джар.
И столько было в ней глубоких чар,
Что только ею он пребыл зажженным.

Лишь ей он был растерзанным, взметенным,
Лишь к Нэстан-Дарэджан был весь пожар.
Лишь молния стремит такой удар,
Что ей нельзя не быть испепеленным.

О Нэстан-Джар! О Нэстан-Дарэджан!
Любовь твоя была как вихрь безумий.
Твой милый был в огне, в жерле, в самуме.

Но высшей боли – блеск сильнейший дан.
Ее пропел, как никогда не пели,
Пронзенным сердцем Шота Руставели.

Два цвета

Прекрасен рот, как роза, припадая
К другому рту. Прекрасен дар богов.
Румяность крови в рденье лепестков,
Страсть смотрит в вечность, в сердце расцветая.

Из капли счастья – океан без края,
Огонь залил все грани берегов.
Но есть костры, чей огнь белей снегов,
Где дух поет, в отъятости сгорая.

Красив в веках тот звонкий сазандар,
Что сплел ковер из облачной кудели,
Струна любви, пронзенный Руставели.

Красив расцвет лилейно-белых чар,
Снежистый лотос в водной колыбели.
Луна – вдали, как далека – Тамар.

Неразделенность

Приходит миг раздумья. Истомленный,
Вникаешь в полнозвучные слова
Канцон медвяных, где едва-едва
Вздыхает голос плоти уязвленной.

Виттория Колонна и влюбленный
В нее Буонарроти. Эти два
Сияния, чья огненность жива
Через столетья, в дали отдаленной.

Любить неразделенно, лишь мечтой.
Любить без поцелуя и объятья.
В благословенье чувствовать заклятье.

Творец сибилл, конечно, был святой.
И как бы мог сполна его понять я?
Звезда в мирах постигнута – звездой.

Микел Анджело

Всклик "Кто как бог!" есть имя Михаила.
И ангелом здесь звался. Меж людей
Он был запечатленностью страстей.
В попранье их его острилась сила.

В деснице божьей тяжкое кадило,
Гнетущий воздух ладанных огней
Излил душой он сжатою своей.
Она, светясь, себя не осветила.

Стремясь с земли и от земного прочь,
В суровости он изменил предметы,
И женщины его – с другой планеты.

Он возлюбил молчание и ночь.
И, лунно погасив дневные шумы,
Сибилл и вещих бросил он в самумы.

Леонардо да Винчи

Художник с гибким телом леопарда,
А в мудрости – лукавая змея.
Во всех его созданьях есть струя –
Дух белладонны, ладана и нарда.

В нем зодчий снов любил певучесть барда,
И маг – о каждой тайне бытия
Шептал, ее качая: "Ты моя".
Не тщетно он зовется Леонардо.

Крылатый был он человеколев.
Еще немного – и, глазами рыси
Полеты птиц небесных подсмотрев,

Он должен был парить и ведать выси.
Среди людских, текущих к Бездне рек
Им предугадан был сверхчеловек.

Марло

С блестящей мыслью вышел в путь он рано,
Учуяв сочетание примет.
Преобразил в зарю седой рассвет
Повторной чарой зоркого шамана.

Величием в нем сердце было пьяно.
Он прочитал влияние планет
В судьбе людей. И пламенный поэт
Безбрежный путь увидел Тамерлана.

В нем бывший Фауст более велик,
Чем позднее его изображенье.
Борец, что в самом миге низверженья

Хранит в ночи огнем зажженный лик.
И смерть его – пустынно-страстный крик
В безумный век безмерного хотенья.

Шекспир

Средь инструментов всех волшебней лира?
В пьянящий звон схватив текучий дым,
В столетьях мы мгновенье закрепим
И зеркало даем в стихе для мира.

И лучший час в живом веселье пира,
Когда поет певец, мечтой гоним, –
И есть такой, что вот мы вечно с ним,
Пленяясь звучным именем Шекспира.

Нагромоздив создания свои,
Как глыбы построений исполина,
Он взнес гнездо, которое орлино,

И показал все тайники змеи.
Гигант, чей дух – плавучая картина,
Ты – наш, чрез то, что здесь мы все – твои.

Кальдерон

La Vida es Sueno. Жизнь есть сон.
Нет истины иной такой объемной.
От грезы к грезе в сказке полутемной.
Он понял мир, глубокий Кальдерон.

Когда любил, он жарко был влюблен.
В стране, где пламень жизни не заемный,
Он весь был жгучий, солнечный и громный.
Он полюбил пред смертью долгий звон.

Царевич Сэхисмундо. Рассужденье
Земли и Неба, Сына и Отца.
И свет и тень господнего лица.

Да, жизнь есть сон. И сон – все сновиденья.
Но тот достоин высшего венца,
Кто и во сне не хочет заблужденья.

Эдгар По

В его глазах фиалкового цвета
Дремал в земном небесно-зоркий дух.
И так его был чуток острый слух,
Что слышал он передвиженья света.

Чу. Ночь идет. Мы только видим это.
Он – слышал. И шуршанья норн-старух.
И вздох цветка, что на луне потух.
Он ведал все, он – меж людей комета.

И вдруг безвестный полюбил того,
В ком знанье лада было в хаос влито,
Кто возводил земное в божество.

На смертный холм того, чья боль забыта,
Он положил, любя и чтя его,
Как верный знак, кусок метеорита.

Шелли

Из облачка, из воздуха, из грезы,
Из лепестков, лучей и волн морских
Он мог соткать такой дремотный стих,
Что до сих пор там дышит дух мимозы.

И в жизненные был он вброшен грозы,
Но этот вихрь промчался и затих.
А крылья духов, – да, он свеял их
В стихи с огнем столепестковой розы.

Но чаще он не алый – голубой,
Опаловый, зеленый, густо-синий, –
Пастух цветов, с изогнутой трубой.

Красивый дух, он шел – земной пустыней,
Но – к морю, зная сон, который дан
Вступившим в безграничный Океан.

Великий обреченный

Он чувствовал симфониями света,
Он слиться звал в один плавучий храм –
Прикосновенья, звуки, фимиам
И шествия, где танцы как примета, –

Всю солнечность, пожар цветов и лета,
Всё лунное гадание по звёздам,
И громы тут, и малый лепет там,
Дразненья музыкального расцвета.

Проснуться в Небо, грезя на Земле,
Рассыпав вихри искр в пронзённой мгле,
В горенье жертвы был он неослабен.

И так он вился в пламенном жерле,
Что в Смерть проснулся, с блеском на челе,
Безумный эльф, зазыв, звенящий Скрябин.

Эльф

Сперва играли лунным светом феи.
Мужской диез и женское – бемоль –
Изображали поцелуй и боль.
Журчали справа малые затеи.

Прорвались слева звуки-чародеи.
Запела Воля вскликом слитных воль.
И светлый Эльф, созвучностей король,
Ваял из звуков тонкие камеи.

Завихрил лики в токе звуковом.
Они светились золотом и сталью,
Сменяли радость крайнею печалью.

И шли толпы. И был певучим гром.
И человеку бог был двойником.
Так Скрябина я видел за роялью.

Лермонтов

1

Опальный ангел, с небом разлученный,
Узывный демон, разлюбивший ад,
Ветров и бурь бездомных странный брат,
Душой внимавший песне звезд всезвонной,

На празднике – как призрак похоронный,
В затишье дней – тревожащий набат,
Нет, не случайно он среди громад
Кавказских – миг узнал смертельно-сонный.

Где мог он так красиво умереть,
Как не в горах, где небо в час заката –
Расплавленное золото и медь,

Где ключ, пробившись, должен звонко петь,
Но также должен в плаче пасть со ската,
Чтоб гневно в узкой пропасти греметь.

2

Внимательны ли мы к великим славам,
В которых из миров нездешних свет?
Кольцов, Некрасов, Тютчев, звонкий Фет
За Пушкиным явились величавым.

Но раньше их, в сиянии кровавом,
В горенье зорь, в сверканье лучших лет,
Людьми был загнан пламенный поэт,
Не захотевший медлить в мире ржавом.

Внимательны ли мы хотя теперь,
Когда с тех пор прошло почти столетье,
И радость или горе должен петь я?

А если мы открыли к свету дверь,
Да будет дух наш солнечен и целен,
Чтоб не был мертвый вновь и вновь застрелен.

3

Он был один, когда душой алкал,
Как пенный конь в разбеге диких гонок.
Он был один, когда, полуребенок,
Он в Байроне своей тоски искал.

В разливе нив и в перстне серых скал,
В игре ручья, чей плеск блестящ и звонок,
В мечте цветочных ласковых коронок
Он видел мед, который отвергал.

Он был один, как смутная комета,
Что головней с пожарища летит,
Вне правила расчисленных орбит.

Нездешнего звала к себе примета
Нездешняя. И сжег свое он лето.
Однажды ли он в смерти был убит?

4

Мы убиваем гения стократно,
Когда, рукой его убивши раз,
Вновь затеваем скучный наш рассказ,
Что нам мечта чужда и непонятна.

Есть в мире розы. Дышат ароматно.
Цветут везде. Желают светлых глаз.
Но заняты собой мы каждый час –
Миг встречи душ уходит безвозвратно.

За то, что он, кто был и горд и смел,
Блуждая сам над сумрачною бездной,
Нам в детстве в душу ангела напел, –

Свершим сейчас же сто прекрасных дел:
Он нам блеснет улыбкой многозвездной,
Не покидая вышний свой предел.