Бальмонт Константин Дмитриевич - Том 5. Стихотворения, проза стр 11.

В четырнадцать, где ты, сверкнув, уснешь как змей,
Межь тем как, вознеся все красочные числа,
Летит, дробясь, огонь, и радуга повисла.

Перевязь

Гимнически законченный сонет,
Заслуга это или преступленье?
В церковное торжественное пенье
Не вводим мы дразненье кастаньет.

Лишь избранный искусник даст ответ.
Но выскажу еще недоуменье.
На рыцаре пристойно ль украшенье,
И не собой ли каждый свят предмет?

Однако в строй пасхальных ликований
И пляшущие вводим мы тона.
И разве изменяется весна,

Когда проснется майский день в тумане?
И рыцарь, мысля лишь об острие,
Не мчит ли ленту милой на копье?

Закон сонета

Четыре и четыре, три и три.
Закон. Вернее, признаки закона.
Взнесенье, волей, огненного трона,
Начало и конец дневной зари.

С рожденьем солнца рдеют алтари.
Вдали, вблизи прорыв и гулы звона.
Весь мир Земли – приемлющее лоно.
Четыре ветра кличут: "Жги! Бери!"

Но быстро тает эта ширь свершенья.
Бледнеет по бокам сплошной рубин,
Огонь зари являет лик суженья.

И вторит Осень пламенем вершин,
Что три пожара завершают рденье.
И в небе кличет журавлиный клин.

Сонет сонету

Мои стихи как полновесный грозд.
Не тщетно, в сладком рабстве у сонета
Две долгие зимы, два жарких лета,
В размерный ток включал я россыпь звезд.

Изысканный наряд обманно прост.
В гаданье чувства малая примета
Есть жгучий знак, что час пришел расцвета
Люблю к люблю, к земле от неба мост.

Четырнадцать есть лунное свеченье,
Четыре – это ветры всех миров,
И троичность звено рожденья снов.

И все – единство, полное значенья,
Как Солнце в свите огненных шаров,
Размеченных законом привлеченья.

Туда

Когда атлеты в жаркий миг борьбы
Сомкнут объятья с хитростью касанья,
Чей лик – любовь, что ощупью лобзанья
Упорно ищет в жутком сне алчбы;

Когда внезапно встанет на дыбы
Горячий конь; когда огней вонзанье
Проходит в туче в миге разверзанья,
И видим вспев и письмена Судьбы;

Когда могучий лев пред ликом львицы
Скакнет лишь раз, и вот лежит верблюд;
Когда сразим мы сонмы вражьих груд, –

Все это не один ли взрыв зарницы?
Наш дух крылат. Но лучший миг для птицы –
Лететь туда ото всего, что – тут.

Бой

Вся сильная и нежная Севилья
Собралась в круг, в рядах, как на собор.
Лучей, и лиц, и лент цветистый хор.
И голубей над цирком снежны крылья.

Тяжелой двери сдвиг. Швырок усилья.
Засов отдвинут. Дик ослепший взор.
Тяжелый бык скакнул во весь опор
И замер. Мощный образ изобилья.

В лосненье крутоемные бока.
Втянули ноздри воздух. Изумленье
Сковало силу в самый миг движенья.

Глаза – шары, где в черном нет зрачка.
Тогда, чтоб рушить тяжкого в боренье,
Я поднял алый пламень лоскутка.

Еще

Привязанный к стволу немого древа,
Что говорить умеет лишь листвой, –
Предсмертным напряжением живой,
Весь вытянут, как птица в миг напева, –

Святая жертва слепоты и гнева,
С глазами залазуреиными мглой, –
Еще стрелу приявши за стрелой,
Колчанного еще хотел он сева.

И между тем как красный вечер гас,
Стеля вдали для ночи звездный полог,
Он ощущал лишь холодок иголок.

И торопил возжажданный им час.
Еще! Еще! Лишь прямо в сердце рана
Откроет рай очам Себастиана!

Нити дней

Все нити дней воздушно паутинны,
Хотя бы гибель царств была сейчас.
Все сгустки красок – для духовных глаз.
Душе – напевы сердца, что рубинны.

У альбатроса крылья мощно длинны.
Но он к гнезду вернется каждый раз,
Как ночь придет. И держат гнезда нас
Вне тех путей, которые лавинны.

Нам трудно даже другу рассказать,
Как любим мы детей, рожденных нами.
Как обожаем мы отца и мать.

И благо. Стыд тот – Божья благодать.
Но нам не трудно яркими чертами
Векам в легенде сердце передать.

На отмели времен

Заклятый дух на отмели времен,
Средь маленьких, среди непрозорливых,
На уводящих задержался срывах,
От страшных ведьм приявши гордый сон.

Гламисский тан, могучий вождь племен,
Кавдорский тан – в змеиных переливах
Своей мечты – лишился снов счастливых
И дьявольским был сглазом ослеплен.

Но потому, что мир тебе был тесен,
Ты сгромоздил такую груду тел,
Что о тебе Эвонский лебедь спел

Звучнейшую из лебединых песен.
Он, кто сердец изведал глубь и цвет,
Тебя в веках нам передал, Макбет

Среди зеркал

Бродя среди безчисленных зеркал,
Я четко вижу каждое явленье
Дроблением в провалах углубленья,
Разгадки чьей никто не отыскал.

Коль Тот, чье имя – Тайна, хочет скал,
Морей, лесов, животных и боренья,
Зачем в несовершенном повторенья,
А не один торжественный бокал?

Все правое в глубинах станет левым,
А левое, как правое, встает.
Здесь мой – с самим же мною – спутан счет

Вступил в пещеру с звучным я напевом,
Но эхо звук дробит и бьет о свод.
И я молчу с недоуменным гневом.

Не потому ли?

Один вопрос, томительный, всегдашний,
От стершихся в невозвратимом дней,
От взятых в основание камней
До завершенья Вавилонской башни.

Зачем согбенный бог над серой пашней?
Зачем в кристалле снов игра теней?
Зачем, слабее я или сильней,
Всегда в сегодня гнет влачу вчерашний?

Как ни кружись, клинок и прям и прост:
Уродство не вместится в совершенство,
Где атом – боль, там цельность – не блаженство.

Не потому ль водовороты звезд?
Не потому ли все ряды созданий,
Чтоб ужас скрыть бесчисленностью тканей?

В театре

В театре, где мы все – актеры мига,
И где любовь румянее румян,
И каждый, страсть играя, сердцем пьян,
У каждого есть тайная верига.

Чтоб волю ощутить, мы носим иго.
Бесчисленный проходит караван,
Туда, туда, где дух расцветов прян,
Где скрыта Золотая Счастья Книга.

Рубиново-алмазный переплет,
Жемчужно-изумрудные застежки.
Извилистые к ней ведут дорожки.

По очереди каждый к ней идет.
Чуть подойдет, как замысел окончен.
И слышен плач. Так строен. Так утончен.

Мертвая голова

Изображенье мертвой головы
На бабочке ночной, что возлюбила
Места, где запустенье и могила,
Так просто растолкуете ли вы?

Вот изъясненье. Здесь гипноз травы,
Которую плоть мертвого взрастила,
И череп с мыслью, как намек-кадило,
Дала крылатой. Жить хоть так. Увы.

Живет кадило это теневое.
И мечется меж небом и землей.
Скользит, ночной лелеемое мглой.

Вампирная в нем сила, тленье злое.
И бабочки пугаются ночной.
Тот здесь колдун, кто жить возжаждал вдвое.

Последняя

Так видел я последнюю, ее.
Предельный круг. Подножье серых склонов.
Обрывки свитков. Рухлядь. Щепки тронов.
Календари. Румяна. И тряпье.

И сердце освинцовилось мое.
Я – нищий. Ибо много миллионов
Змеиных кож и шкур хамелеонов.
Тут не приманишь даже воронье.

Так вот оно, исконное мечтанье,
Сводящее весь разнобег дорог.
Седой разлив додневного рыданья.

Глухой, как бы лавинный, топот ног.
И два лишь слова в звуковом разгуле.
Стон – Ultima, и голос трубный – Thule.

Ultima Thule

Эбеновое дерево и злато,
Густой, из разных смесей, фимиам.
Светильники, подобные звездам,
В ночи упавшим с неба без возврата.

Огромные цветы без аромата,
Но с чарой красок рдеющие там,
В их чаши ветхий так глядел Адам,
Что светит в них – не миг, а лишь – когда-то.

Обивка стен – минувшие пиры,
Весь пурпур догоревшего пожара.
Завес тяжелых бархатная чара.

И мертвых лун медяные шары
Да черный ворон с тучевого яра –
Вот царский мир безумного Эдгара.

На пределе

Бесстрастная, своим довольна кругом,
В безбрежности, где нет ни в чем огня,
Бескровная, и сердце леденя,
В лазурности идя как вышним лугом.

Бездумная, внимая вечным вьюгам,
В бездонности, где целый год нет дня,
Бездушная, ты мучаешь меня,
Луна небес над самым дальним Югом.

Он северней всех северов, тот Юг.
Здесь царство льдин возвышенно-кошмарных,
С вещаньями разрывов их ударных.

Медведь полярный был бы мне здесь друг.
Но жизни нет. Ни заклинаний чарных.
Безрадостный, я втянут в мертвый круг.

На Южном полюсе

На Южном полюсе, где льется свет по льдине,
Какого никогда здесь не увидеть нам,
И льдяная гора резной узорный храм,
Что ведом Нилу был и неиэвестен ныне.

Восходит красный шар в безжизненной пустыне,
И льдяная стена, как вызов небесам,
Овита вихрями, их внемлет голосам,
А кровь небесная струится по твердыне.

Но были некогда там пышные сады.
Давно окончилось их жаркое цветенье,
Лишь в красках, чудится, скользят их привиденья.