"Проблемы арифметики", "Алгебраический трактат", "Комментарии к трудностям во введениях книги Евклида".
Когда я вернулся из Багдада, учитель уже был болен и вручил мне заботу о медресе. Никогда не забуду тот день: я вошел, задержав дыхание от страха, и мальчики, приветствуя меня, опустились на колени... А я даже не видел, где место наставника; вспомнил всю свою жизнь, все побои, ругательства и унижения. Не помню, что я в тот день говорил детям... Обучая других, я с еще большим упорством и тщанием учился сам, и каждое слово имама укрепляло мои познания.
Одного не могу себе простить: что в тот день - в четверг, 12 мухаррама - я ушел из дома учителя. Тогда он просил меня оставить мысль о параллельных линиях, потому что сам напрасно потратил годы на доказательство пятого постулата Евклида. До сих пор не пойму, что случилось! Словно злой дух в меня вселился - я впервые узнал, что мысль учителя не всесильна и может отступать. А я был молод и чувствовал силу; мне казалось, Хайям боится, что я отыщу ключ к доказательству. И в тот же день, забрав все деньги, которые у меня были, я вышел из Нишапура с караваном, идущим в Мерв, - меня звали ко двору султана Санджара. Еще в пути я узнал о смерти учителя, но что-то помешало мне вернуться в Нишапур...
Помню, как в Мерв пришел Низами Арузи Самарканди, и обо мне сказали, что я ученик Хайяма. Мы долго гуляли с ним в Павлиньем саду, и Самарканди спрашивал о моих занятиях - а я в то время день и ночь бился над проклятыми параллельными, но безуспешно. Потом он стал читать рубаи и после каждого четверостишия спрашивал мое мнение, и еще - знаю ли я, чьи это строки. Я пожал плечами - мысли мои были о другом.
- Их написал учитель.
- Разве он пил вино? - удивился я. - Я никогда не видел его пьющим, а также никогда не слышал, чтобы он говорил о поэзии, - мне всегда казалось, он считает ее делом недостойным и относится к поэтам с пренебрежением.
Самарканди так пристально посмотрел на меня, что я смутился.
- Аффан, мы недостойны своего учителя. Мы только брали от него, но ничего не дали взамен.
- Но что мы, никчемные, могли прибавить к его мудрости?
- Ему нужны были не знания - знаний его хватит на всех, - он испытывал нужду в понимании... В году 506 [ 1112 год.] в Балхе, на улице Работорговцев - тебе ли не знать ее? - в доме эмира Абу Ca'да Джарре остановились имам хаджи Омар Хайям и имам хаджи Музаффар Исфазари, а я присоединился к услужению им. Во время пиршества я услышал, как учитель сказал: "Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую весну северный ветер будет осыпать меня цветами". Меня эти слова удивили, хотя я знал, что такой человек не будет говорить без основания. Но я и подумать не мог, что учитель через пространство времени видит так же отчетливо, как мы - через дорогу. Он надеялся на понимание, Аффан. Но надеялся напрасно...
На следующий день, после первой молитвы, мы с Арузи на двух конях выехали из Мерва. Возле рабата Кей-Кубада мы обнялись, как братья, оставшиеся без отца, и повернули коней: он направо - в сторону Самарканда, я налево - в Нишапур.
Когда я въехал в Ворота Канала, прошло уже четыре года с тех пор, как учитель закрыл свое лицо покрывалом земли, и низкий мир осиротел без него. В пятницу я пошел поклониться его праху и взял с собой одного человека, чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на кладбище Хайра. Я повернулся налево и у подножия стены, огораживающей сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились из этого сада и, распростерши над могилой цветущие ветки, всю могилу его скрыли цветами. И мне пришли на память те слова, что я слышал от Низами Арузи Самарканди, и я разрыдался, ибо на всей поверхности земли я не увидел бы для него более подходящего места.
1974-1978
Баллада судьбы
Знай, Франсуа, когда б имела силу,
Я б и тебя на части искрошила.
Когда б не бог и не его закон,
Я б в этом мире только зло творила!
Так не ропщи же на Судьбу, Вийон *.
Франсуа Вийон
* Перевод Ф. Мендельсона.
Глава 1
Острый нос, красный от холода, и серые волосы, пушистые вокруг тонзуры, довершали сходство тюремного капеллана с дятлом; он был маленький и проворный, черная сутана путалась в быстрых ногах, а маленькие руки ловко извлекли из сумы толстую восковую свечу, белую захватанную накидку, коробочку с миром. Все это священник разложил на табуретке, принесенной Этьеном Гарнье, пока Франсуа, опустившись на колени, читал покаянную молитву "Конфитеор".
- Поверь, сын мой, только у бога достанет времени, чтобы выслушать тебя.
- Я верю, отец мой, ибо я трубил людям в уши, как в Роландов рог, но они проходили мимо. Я кричал от радости и боли...
- Боль пройдет, не думай о ней.
- Пройдет, держите карман шире! Сразу видно, что вам не пришлось бывать в пыточной, а повисели бы над жаровней с углями, не заливались бы соловьем. Посмотрите на мои руки, - Франсуа воздел руки, заклепанные в оковы, - костлявые, с распухшими суставами, - потрогайте мои шатающиеся зубы. За что меня терзают? Я в жизни никого не убивал, хотя, по правде говоря, встречались мерзавцы куда хуже, чем я, а мне дробят пальцы, выламывают плечи, клеймят, как скота, раскаленным железом...
- С тех, кто обошелся с тобой несправедливо, господь взыщет.
- Взыщет, когда черви источат мое тело. По дороге от Понт де-Со к Анжеру я видел дуб, на котором висело больше людей, чем желудей, - их приказал вздернуть барон Бертран дю Паладин за то, что в одной деревне сдох его любимый гончий пес. О, страна повешенных и колесованных!
- Тяжела рука господа за прегрешения людские.
Капеллан вздохнул. Потрескивала свеча, отбрасывая на сырую стену камеры громадную тень узника, - качались языки взлохмаченных волос, клочья разорванной бумаги, черная цепь.
- Покайся, прежде чем мне приведется прочитать над тобой "Да успокоится", сними железа со своей души.
- Я скверно жил, святой отец, чего уж там... И помыслы мои грязней сточной канавы на улице Мобер. Я крал, обирал живых и мертвецов, я грабил ризницы, а золото продавал в притонах. Я сквернословил, и язык мой, как бешеный пес, набрасывался на людей, кусая их за ляжки.
Священник, сморщив острый нос, перебирал четки с подвешенными образками.
- А уж поблудил на славу - в "Свинье", в "Сосновой шишке", в "Бисетре"... да назовите любой кабак, меня там долго не забудут.
- Каялся ли, согрешив?
- Еще бы! Проклинал свою жизнь, язык свой мерзкий, вот эти грязные лапы, любившие тискать девок и срезать чужие кошельки, глотку свою, которая с утра гнала меня к винной бочке. Все пороки я перепробовал - только не клеветал и не сожительствовал с собственной сестрой: один я у матушки.
- Исповедовался, сын мой?
- У епископа Тибо д'Оссиньи, дьявол сдери с него шкуру!
- Грех так говорить.
- О, все мои грехи ничто в сравнении с его грешищами, но он мягко спит, жирно ест и сладко пьет, а я гнию на цепи, изъеденный клопами.
- Не оскверняй уста хулой на князя церкви, позаботься лучше о себе. - Капеллан потер озябшие руки. - Поторопись, ты не один в этом доме скорби.
- Догадываюсь. И горько раскаиваюсь в своей беспутной жизни.
Капеллан вложил в рот узника причастие, подал кружку с водой - заключенным вина не полагалось. Помазал миром лоб, уста, ладонь - то, что помышляло о грехах, что сквернословило, что творило непотребное.
- Покайся, сын мой, и войдешь в царство божие...
- Да войдет ли оно в меня... - Франсуа поцеловал поднесенное распятие. Священник положил руку на склоненную голову.
- Ныне отпускаю грехи твои, раб божий Франсуа Вийон. Семь даров святого духа ниспослал господь человецам: страх божий, благочестие, знание, силу, просветление, разум и мудрость. Укрепись в благочестии, помни о страхе, остальное тебе дано. Несчастный, разве горит свеча без фитиля? Так и душа озаряется верой.
- Святой отец, об одном прошу: когда эти душегубы вздернут меня, сходите к моей матери - пусть она меня простит.
- Обещаю, сын мой. - Капеллан задул свечу, от фитиля заструился дымок. - Пусть и твою жизнь так задует господь. Отпускаю тебе грехи твои во имя отца, и сына, и святого духа. Сторож, отвори!
Щелкнул замок, загремел засов.
- Куда вас проводить, господин капеллан?
- Теперь в женское отделение.
- Много же у вас дел в Николин день.
- И в остальные дни тоже. Посвети-ка мне.
- Осторожнее, тут камень выпал из ступени.
- Спасибо, сын мой. И покрепче стереги преступника, кажется мне, во всем Шатле нет никого опаснее Вийона.
- Да что вы, господин капеллан, мыслимо ли отсюда убежать? Разве что он в муху оборотится. - Гарнье захохотал, но капля горячей смолы упала ему на руку, и он вскрикнул от боли.
- Жалко, что не язык твой скверный припекло! В муху? Ее одним пальцем раздавишь, а он в слова оборотится, фьють - и лови попробуй! В мерзость смердящую, которая цепляется как репей и жалит словно шершни. Заключи свое сердце от его слов, если не хочешь гореть в преисподней.
Этьен Гарнье поежился от страха, словно верховод всех зол уже дохнул в затылок ледяным дыханьем.
- Если он скажет что-нибудь такое, я вам передам.