В практическом плане более или менее успешная борьба с Кроносом выливается в две стратегии. Во-первых, взрослость означает завершение институционального образования. Нельзя учиться "всю жизнь", всю жизнь сидеть за школьной партой, как нас призывают ретивые педагоги. Во всяком случае, если взрослого человека соблазнили поступить на какие-то очередные курсы, то он должен иметь в виду, что взрослый учится совсем не так, как учится ребёнок. Институциональное школьное образование, рассчитанное на особенности детского возраста, при всех его достоинствах, чревато серьёзными проблемами, более того, пороками. Оно открывает возможность ныне господствующим властителям манипулировать сознанием человека, навязывая ему социальные стереотипы в липмановском смысле. Оно инфантилизирует народ, мешая ему стать взрослым. Идея "непрерывного образования" – это соблазн оставаться всю жизнь безответственным ребёнком.
Поэтому особое внимание должно быть уделено формированию самостоятельной рефлексии своей жизни, что особенно эффективно достигается с помощью культуры письма, в частности культуры своих дневников и воспоминаний, которые могут быть "противоядием" против бездумного "усвоения" знаний. Ведь по большому счету смысл образования в любом возрасте состоит в том, чтобы человек научился чувствовать то, что он действительно чувствует и думать то, что он действительно думает. Смысл подлинного образования состоит в том, что образованный человек перестаёт лгать самому себе, на что провоцируют отчужденные моменты институционального образования.
В социально-политическом аспекте необходимо осмыслить отделение института образования от государства, скажем, по образцу того, как была отделена от государства церковь. Многообразие форм образования в обществе хотя и ставит под угрозу стандарты профессионализма и породит целый ряд проблем, но и открывает возможности для формирования человека, который "думает то, что он действительно думает".
Мы, таким образом, говорим о самообразовании в самом широком смысле слова. Дневник, позволяющий в фиксированном слове "остановить мгновение", заставить его по крайней мере помедлить, как некоторый универсальный вид удвоения мира, должен занять подобающее ему фундаментальное место. Напомню известную, представляющуюся иногда чудачеством, но выражающую самую суть дела заметку Л. Н. Толстого в его дневнике: "…идея писать по разным книгам весьма странная. Гораздо лучше писать всё в дневник, который… составлял для меня литературный труд, а для других может составить приятное чтение".
Могут сказать, что речь в данном случае идёт только об интеллектуалах, о "пишущих людях". Мол, все прочие, которые неписатели, а "читатели", вовсе "не обязаны" писать дневники. Такое суждение поверхностно. Нужно учитывать, что дневники многообразны, но они во всём единстве своего многообразия суть атрибут каждого действительно цивилизованного человека. Культура дневника в нашем обществе по целому ряду как очевидных, так и ещё недостаточно выясненных причин в значительной мере утеряна, её нужно кропотливо и терпеливо возрождать. Культура дневника – это культура взрослого человека, который отдает себе отчёт в том, что он делает, это основа для рационального самосознания и ответственности.
Правда, ведение дневника оказывается всего лишь первым шагом. Гораздо более значима рефлексия рефлексии – чтение своих дневников. Нужно обладать искусством и волей перечитывать свои дневники, свои черновики, перечитывать так или иначе зафиксированную историю своей жизни, формировать выводы. Именно в этих выводах из истории своей жизни мы можем услышать тихий голос сократовского даймона, гения, который преобразовался в христианской культуре в ангела-хранителя. Нужно уметь прислушиваться к едва слышному, но вполне внятному шёпоту нашего ангела-хранителя, что и означает в известном смысле "вслушиваться в бытие", как учит М. Хайдеггер. Этот тихий шёпот ведь и есть голос совести взрослого человека.
Практические приемы создания индивидуальных стереотипов выливаются в форму набора афоризмов, которые прямо приказывают, как надо себя вести: скажем, "всё в меру", или "познай самого себя", и т. д. Перед нами предстает феномен существования специфического философского жанра, весьма в сущности востребованного, – философских афоризмов, которые каждый человек не только заимствует у великих, но и "изготавливает" для самого себя как набор индивидуальных максим, правил своей жизни. Чтобы философские максимы для самого себя, самостоятельно созданные философские афоризмы обладали эффективностью, необходимо опираться на объект – на знание мира, на его конституирование.
Объект, с которым сталкивается взрослый, неоднороден. В нем господствуют слепые враждебные стихии, которые бросают мне вызовы, на которые я часто не могу найти достойного ответа. Это мир или царство необходимости. Но в объекте присутствуют и стихии дружественные. Это мир милосердия, мир любви, царство свободы. Сюда в своей сущностной части входит само цивилизованное, или культурное, общество. Общество, предстающее как образование и итог длительного развития культуры, само в известном смысле предстаёт как реально воплощенная культура. В социуме бытийствует дружественная стихия самой дружбы и любовная стихия самой любви.
Память великих людей прошлого, которые, обладая незаурядными волей и интеллектом, сумели уже пройти между упомянутыми выше футурошоком и поверхностным прогрессизмом, аккумулирована в культуре. Марк Аврелий, Б. Паскаль, М. Монтень, Р. Декарт, А. Эйнштейн, другие мудрецы прошлого выработали для себя индивидуальные стереотипы, вербализовали их, отлили в чеканные формулировки. Поскольку мы принципиально родственны этим могучим мыслителям, постольку их индивидуальные стереотипы могут быть "использованы" и нами.
В таком контексте индивидуальные стереотипы предстают как метод в широком смысле слова. Практическая философия, а в конечном счете и религия, искусство, культура – это и есть тот метод, т. е. та порождающая обобщенные социальные стереотипы матрица, благодаря которой мы выстраиваем свои собственные индивидуальные стереотипы. И они помогают нам в различных, в том числе и в невыносимых, ситуациях.
Таким образом, стереотипы в широком смысле как неподвластное времени, как ритуал, традиция, как метод, как культура, философия – вот что может если не спасти, то по крайней мере помочь и утешить взрослого.
А. С.: Итак, возраст можно определить, как одну из высших стадий хронопоэзиса. Смертное бытие происходит из бессмертного, а возраст, в свою очередь, из простой смертности. Стало быть, внутри возраста, скажем, человеческого возраста, максимальным хроноизмещёнием должна обладать "взрослость", или "настоящее". Это кажется странным, но это не единственная странность, которую можно оценить с помощью такой сложной темпоральности, как возраст. Простое вглядывание, вдумывание в человеческий возраст радикально меняет схему здравого смысла: "прошлое-настоящее-будущее". Порядок моментов, разворачивающийся посредством возраста, таков: "будущее-настоящее-прошлое". Ребёнок (и вообще детство) – это наиболее достоверное и очевидное присутствие будущего. Будущим перегружено внешнее отношение, даже родительское (не говоря уже о господствующих социальных установках), но бытие для себя не удерживает собственного присутствия, собственного краткосрочного настоящего, которое всеми расценивается как "ненастоящее", как явное понарошку. Ребёнок весь в будущем, и, стало быть, собственно человеческое бытие начинается с будущего. А чем ближе к концу жизни, тем больше производится прошлого. Потоки времени "намывают" прошлое, подобно тому как реки намывают песок, неудивительно, что прошлое в конце - это отработанное время, и чем больше его наработано в качестве сущего, объективного, прошлого, тем выше оказался КПД жизни. Момент настоящего с трудом удерживается в старости и оказывается беден в качестве настоящего, он отягощён прошлым и погружается в него, как в неразличимость. В детстве же настоящее не могло удержаться и легко "смывалось", пресекалось будущим.
И вот взрослость, акме. Уместно предположить, что это время, как настоящее, максимально темпорировано, хотя акме как раз и кажется изъятым из времени. В действительности речь идёт о сложной и тонкой хроноструктуре, о входящих друг в друга разномасштабных модулях настоящего.
Настоящему времени, если оно действительно настоящее, присуща устойчивость, настоятельность, уместность, некоторый запас внутренний вечности, поскольку будущее как нехватка не пронзает его слишком часто, хотя и оживляет в форме проекта или плана. И прошлое не слишком затягивает в свои повторяющиеся ритмы. Настоящее – это прежде всего свободное время, и, наоборот, свободным может быть только настоящее, но свободно оно не от занятий, а от одержимости и, так сказать, от остаточности. Настоящее не есть непреложное, оно не имеет характера навязчивости: это синтетическое время представлено архитектоникой разномасштабных моментов. Из-за того что оно настоящее, оно кажется отсутствием времени, в действительности же у него просто иной способ данности. Оно присутствует не в форме нехватки, острого дефицита, и не как зияние, зияющая пустота: это настоящее время похоже на завершенное тело, на тело Христа, в описании Николая Кузанского, оно не жмёт, не провисает, а его потоки подвержены свободной субвенции.
Поэтому акме, высвобождение из-под пресса возрастной одержимости, предстаёт как множественность модусов бытия, как некий странный коллектор параллельных жизней.