Кстати, в отличие от рассказа-повествования, поэзия уже в момент своего рождения является делом юных, то есть социально-психологические закономерности действуют здесь с обратным знаком, и они вообще слабее, поскольку не столь глубоко укоренены. При этом важно отметить, что трансляция мудрости, поучительности, всё же как бы отделена от возраста, хотя всё равно мы испытываем некоторое удивление, читая философский трактат и вдруг обнаруживая или вспоминая, что Б. Спиноза был молодым человеком, когда написал свою "Этику", а Ф. Шеллинг и вовсе юношей. Но письмо письмом, а рассказ рассказом. Ведь и в самом деле, когда какой-нибудь старожил рассказывает в телевизоре "как хороши, как свежи были розы", то слушаем мы его вовсе не в ожидании какой-нибудь особой мудрости. Пленяет как раз бесхитростность, чувство, близкое к очарованию ветхостью, к тому самому дворику с покосившейся скамейкой, где, как говорит поэт:
Сидят на лавке два старика,
Один – пространство, другой – река…Александр Пылькин
Быть может, таким образом оформляется чувственная составляющая естественного хода веще́й, которая ни для чего не нужна и есть чистый избыток? Ведь эстетическое пространство невозможно синтезировать из одной только нужности, и, если в нём нет других, странных аттракторов (принципов, выходящих за пределы чистой рациональности), оно не сможет замкнуться в собственной автономии.
Н.В. Гоголь, "записавший" "Вечера на хуторе близ Диканьки" как истории, рассказанные пасечником Рудым Паньком, поступил так отчасти потому, что без этой отсылки и читателю труднее было бы настроиться надлежащим образом, да и сам автор, возможно, не смог бы воспользоваться чарующей силой рассказа старика, незримо сидящего на лавке между рекой и пространством.
Возраст рассказчика представляет собой привилегированный коридор повествования, монолога. Известное ещё со времен эллинов (в разных вариантах) изречение: "если услышишь, что умную вещь говорит глупец, прерви его и дай сказать то же самое умному человеку", лишится значительной части своей парадоксальности, если "глупца" и "умного человека" заменить соответственно на юношу и убеленного сединами мужа. В этом случае передача слова, безусловно, поможет делу как в народном собрании, так и с точки зрения благосклонности телеаудитории.
Но тут-то и обнаруживается самая суть происходящего сейчас, симптомом чего является удивление по поводу естественного замечания Бориса Аверина. Выясняется, что современная цивилизация среди прочих революционных преобразований произвела внутренние возрастные перестановки, имеющие далекоидущие последствия. Возраст рассказчика отменён, связанный с ним коридор благосклонного восприятия аннулирован, и, как только мы это улавливаем, перед нами сразу раскрывается весь масштаб неотенической революции. Напомним, что неотенией в биологии называется чрезвычайно интересное явление, когда особи промежуточного возраста, например мальки или личинки, вступают в размножение (начинают самовоспроизводство), не дожидаясь "окончательной взрослости". Сейчас многие биологи стали подозревать, что неотении принадлежит важнейшая роль в эволюции живого, с другой стороны, происходящее сейчас в мире людей тоже можно определить, как социальную неотению.
Итак, любоваться юными телами, соучаствовать в их пластике и динамике – это нормально, так обстояло дело и в Древней Греции. Однако теперь эта пропорция фундаментальным образом нарушена: спорт как архетип современного зрелища как раз и указывает на радикальную смену пропорций, которая привела к очевидному изменению целого. Но ещё важнее другое – то, что "юнцы" стали повествователями. Если проанализировать спектральный состав раздражения, вызываемого включенным телеящиком, вывод будет примерно таким: там теперь тинейджеры учат жизни. Едва ли не главные рассказчики теперь они: что-то "заливают", "втирают" и вешают лапшу на уши… Делают они это энергично, напористо, но, главное, запредельно фальшиво. Увы, то, что эти недоросли-тинейджеры озвучивают посредством детского лепета и подросткового сленга перемещёния своих стройных, красивых тел, как правило, сводит к нулю действительно примечательные результаты гламурной аскезы, сами по себе всё же заслуживающие внимания. Как если бы вышеупомянутый принцип Спарты стал выполняться с точностью до наоборот: если в речи человека знающего встретишь хоть что-нибудь, требующее от слушателя умственного напряжения, перебей его и дай всё переврать какому-нибудь крикуну. Таков, собственно, негласный девиз современного телевидения. Очень существенны здесь моменты принудительности, которыми, впрочем, непонятно кого принуждают: ведь не все каналы относятся к так называемым "молодёжным", но именно они, молодёжные, и являются системообразующими, в связи с чем и вполне взрослые дяди и тёти изо всех сил "тинейджерствуют".
Кстати, Борис Аверин был прав и в том, что даже сами сверстники не склонны слушать монологи "юных ботаников", они, если уж и снизойдут до просмотра, тоже предпочтут рассказ рассказчика в возрасте рассказчика, и тем не менее, повинуясь непонятному императиву, косноязычные "домушники" (герои передач "Дом", "Дом-2") устанавливают свой повествовательный стандарт, не считаясь с драгоценным эфирным временем.
Во всём этом должен быть и какой-то иной смысл. Вспоминается, например, Л. Витгенштейн: "Если мы говорим о чём-то как о теле, а тела нет, значит, речь идёт о духе". Если должен быть хоть какой-то смысл, а его нет, значит, нужно набраться терпения, подождать, и смысл появится. Точнее говоря, проявится. Просто его пока нет именно здесь, в месте привычного обнаружения, где традиционно водятся смыслы, а в метадискурсе, в инструкции по расшифровке, он уже наличествует. На наших глазах сбывается евангельское предсказание: и последние станут первыми, сбывается в несколько неожиданной форме: и младшие станут старшими. Телевидение – авангард неотенической революции.
Но как бы ни внедрялся монолог навеки пятнадцатилетнего повествователя, он всё равно проваливается, его не слушают даже такие же тинейджеры (тоже зачастую пожизненные), притом что кричалки (так называемые "ток-шоу") всё-таки смотрят и слушают. Что это значит? По-видимому, одно: запущен распад самого жанра монолога, идёт интенсивная выбраковка отовсюду слишком длинных речевых единиц, причём в условиях невероятного перепроизводства визуальности.
Такова первая зарисовка, и вытекающие из неё выводы не слишком утешительны, поскольку свидетельствуют об утере разнообразия, а всякое понижение квоты разнообразия на Ноевом ковчеге нашей цивилизации – это маленькая или большая трагедия.
Вторая возрастная инверсия, не слишком связанная с первой и даже в чём-то противоположная ей, представляется мне куда более многообещающей. Она разворачивается в городах, прежде всего в больших городах, но не там, где обитает законопослушное гражданское общество, а в местах, если можно так выразиться, новой первозданности, в тех пустотах, зазорах и лакунах, которые неизбежно возникают в современных мегаполисах и представляют собой как бы свободные экологические ниши, занимаемые и осваиваемые новыми незнакомыми обитателями.
Обитатели чаще всего описываются как "молодёжные субкультуры", но потенциально они представляют собой городские племена или устойчивые тусовки, получившие в условиях современности шанс к восплеменению, воспользуемся удачным термином М. С. Пылькиной (Тимофеевой). Если уж говорить об индустриальных джунглях как о новой природе, предоставляющей шанс неподконтрольному генезису, нельзя не обратить внимания на её верхние этажи. Причём в буквальном смысле, поскольку среди всех видов перемещёний вертикально-горизонтальным переходам руферов принадлежит особое место, ведь они суть своеобразные новые приматы, заселившие индустриальные городские кроны. Неослабевающий интерес к паркуру и даже популярность "человека-паука" не столь уж инфантильны, как это может показаться. Ведь они находятся в авангарде сил левитации, призванных преодолевать приземленность, руферы, вооруженные антигравитационным снаряжением, отличаются повышенной неуловимостью и вообще имеют чрезвычайно благоприятные перспективы восплеменения.
Но, разумеется, ещё более важным и общим фактором является новая возрастная стратификация. Прежде всего необходимо отменить чрезвычайно несправедливый приговор, уходящий корнями в индустриальную и даже доиндустриальную эпоху, приговор, согласно которому "хождение на службу" или трудоустройство в стабильных, осадочных структурах социума рассматривается как "дело", как признанность, реализованность, в то время как шатание по городу и все сопутствующие ему занятия заранее дискредитированы в качестве безделья и вообще пустяка. А что если разобраться с неоправданным самомнением этих ответственных, определившихся взрослых?
Если говорить без обиняков, то самосознание новых потенциальных племён должно выработать абсолютно внятный ответ: мы, осуществляющие нестяжательское бытие, суть воины и естествоиспытатели (и социоиспытатели), вся полнота контактного проживания – наш удел. А вот те, кто по возрасту отправлен в устойчивую или отстойную социальность, на свои "такие нужные" работы, их как раз и можно назвать своего рода пенсионерами. Как только такой вердикт будет вынесен, в его пользу найдётся множество аргументов.