Временами, читая Рорти, можно подумать, что сам факт "случайности" является достаточным основанием для того, чтобы считать традиционные философские проблемы избыточными. Но это неверно. Из того факта, что какая-то вещь является произвольной, отнюдь не следует, что эта вещь не интересна или не важна. Если мы ошибочно полагаем, что шахматы - это игра, в которую мы обязаны играть после того, как открыли для себя их существование, то статус их может резко понизиться в наших глазах, когда мы убедимся, что заблуждались. Ошибкой было считать игру в шахматы обязательной, но это отнюдь не означает, что теперь надо автоматически признать эту игру пустым занятием, от которого лучше отказаться.
Тем не менее кое-что есть в том, что говорит Рорти. Он опровергает миф о том, что вопросы, которые философы склонны решать сами, являются вопросами, обязанными возникать, как только мы начинаем правильно размышлять о мире и о нашем отношении к нему. Рорти прав, что здесь требование "правильного мышления" делает все интересные вопросы малоинтересными, что философам не удалось убедить нас в неправомерности других и вполне допустимых способов мышления о том же предмете или проблеме. Более того, Рорти натягивает на свой лук другую, более практичную и тугую тетиву.
Если согласиться с тем, что определенные философские проблемы являются "случайными" в упомянутом выше смысле, и согласиться с утверждением, что практическую пользу от многолетних попыток решить эти вопросы можно считать в лучшем случае сомнительной, то тогда весьма разумным представляется предложение отказаться от решения этих вопросов. Именно это Рорти и предлагает сделать в "Философии и зеркале природы". Дело не в том, что мы должны отказаться от этих проблем просто потому, что можем это сделать, но в том, что, увидев, что они не являются более настоятельными (тезис о "случайности") и что мы не получили ничего полезного от рассмотрения этих якобы настоятельных вопросов (тезис об "отсутствии практических результатов"), мы должны теперь отойти от их решения, и это будет разумно для нашей культуры в целом. Однако мнение Рорти о том, что последует за таким отходом, представляется спорным. Виноват в этом прежде всего он сам, но и его критики виноваты, ибо не слишком внимательно его читали.
Рорти виноват, потому что в построении "Философии и зеркала природы" он допустил некую структурную двусмысленность. Книга представляет собой сложную ткань прихотливо текущего повествования; но все эти потоки устремляются в одном направлении - к месту, где, оставив бесплодные традиционные цели, философы начинают заниматься тем, чем призваны заниматься. Приблизительно в этом месте читатель начинает ошибочно полагать, что философы всех эпох тратили время исключительно на то, что в конце книги "Философия и зеркало природы" Рорти именует "герменевтикой". Но если читатель будет таким образом обманут, - а обмануты были очень многие, - то захочет разобраться, что же скрывается за термином "герменевтика". Читатель будет сильно разочарован, если, добравшись до последней главы книги, которая называется просто "Философия", решит, что теперь-то поймет, что такое философия, как только справится с термином "герменевтика". Ранее в главе 4, которую сам Рорти считал центральной, он вводит альтернативу традиционной эпистемологии. Философ называет свой подход "эпистемологическим бихевиоризмом" и определяет его как "объясняющую рациональность и эпистемологический авторитет относительно того, что общество позволяет нам сказать, а не наоборот" (стр.
174). Тем не менее Рорти никогда не заходит так далеко, чтобы не возникло мысли о том, что "герменевтике" предстоит масса работы, чтобы обеспечить выживание философии в относительно узнаваемой и устойчивой форме.
К чести Рорти и к посрамлению тех, кто обманулся вышеупомянутым образом, автор делает все от него зависящее, чтобы развеять надежды на то, что в последнем разделе книги читатель найдет четко изложенную альтернативу традиционной философии. В том, что касается "герменевтики", Рорти предельно откровенен: "Я хочу с самого начала пояснить, что я не собираюсь объявить герменевтику "преемницей" эпистемологии, как деятельность, которой суждено заполнить культурную вакансию и занять место, покинутое эпистемологически ориентированной философией" (стр. 315). Этих усилий автора, однако, оказалось недостаточно. И тому есть две основные причины.
Во-первых, у Рорти не было ни малейшей надежды создать ситуацию, приближающую развязку, а потом, в надлежащий момент, просто объявить, что то, что звучит и выглядит как "финальный акт", в котором будут решены все вопросы, затронутые в сюжете, вовсе не является таковым. И это худшее из того, что сотворил Рорти, если учесть, что он уже описал тлетворное влияние, оказанное традиционной философией на ее адептов, каковые и являлись его целевой аудиторией. Допущенная им ошибка имеет сложную природу, и это суть нашей второй претензии - уклончивый способ, каким Рорти объясняет сущность герменевтики:
"[это не] название дисциплины, это не метод достижения каких-либо результатов, которых не удалось получить с помощью эпистемологии, и это не программа исследования. Напротив, герменевтика - это выражение надежды на то, что культурное пространство, освободившееся после ухода эпистемологии, не будет ничем заполнено, что наша культура станет культурой, в которой не будет больше ощущаться потребность в ограничениях и конфронтации. Представление о том, что существует перманентная нейтральная система отсчета, каковую способна породить философия, - это представление о том, что объекты, с которыми сталкивается разум, или правила, ограничивающие исследование, характерны для всех рассуждений или по меньшей мере для всех рассуждений на какую-то заданную тему. Герменевтика - борьба с этим допущением (Философия и зеркало природы", 315-316).
В дополнение к "эпистемологическому бихевиоризму" и "герменевтике" Рорти призывает на помощь себе трех героев, которые должны были продемонстрировать, как философия может работать вне традиции, раскритикованной им в "Философии и зеркале природы". Эти герои - Джон Дьюи, Мартин Хайдеггер и Людвиг Витгенштейн. На первый взгляд членов этой троицы ничто не связывает, исторически они просто несовместимы. Но Рорти проявляет недюжинную изобретательность и находит в сочинениях каждого из этих философов то, что совпадает с тем, что он пытался сказать своей книгой. Так, Дьюи он хвалит за его "концепцию знания как того, чему мы находим основание в наших убеждениях", хвалит как человека, который сделал нас способными "видеть в "обоснованиях" социальный феномен, а не просто сделку между "знающим субъектом" и "реальностью"" (стр. 9). Хайдеггера Рорти привлек как мыслителя, нашедшего способ так пересказать философию, чтобы мы "увидели начало картезианских представлений у греков и все метаморфозы этих представлений на протяжении последних трех столетий". Рорти, таким образом, считает Хайдеггера человеком, который "позволил нам дистанцироваться от традиции" (стр. 12). И наконец, Витгенштейн призван за его "чутье в разрушении привлекательных картин" (там же). Рорти считает "Философское исследование" Витгенштейна попыткой развеять чары, с помощью которых его амбициозные предшественники старались превратить философию в "главенствующую дисциплину". Несмотря на то что обсуждение трудов этих трех "героев" указывает на некоторые интригующие возможности будущего развития философии, в сочинении Рорти они привлечены, скорее, в качестве эмблем. Многое можно было бы сказать в защиту Рорти, учитывая резкую оценку, данную ему Бернардом Уильямсом:
"На самом деле я сомневаюсь, действительно ли Рорти извлек из руин - как он это понимает - философии какую-либо деятельность, которая укрепит постфилософскую культуру в том виде, в каком он ее рисует. Не слишком реалистично предполагать, что мы сможем долго поддерживать культуру или избавимся от скуки, если игриво отбросим тексты авторов, веривших в деятельность, которая, как мы теперь знаем, оказалась бесполезной".
Несмотря на то что попытка Рорти описать переход от традиционной философии к философии, подкрепленной догматами "Философии и зеркала природы", оказалась неудовлетворительной, это нельзя считать пятном, бросающим тень на всю его карьеру. Ибо позже он обнаружил, что самый лучший способ решить проблему - это философствовать по-новому, не оглядываясь на то, как отреагируют традиционалисты на такое философствование. И Рорти не без апломба сделал это в своей следующей книге "Случайность, ирония и солидарность" (1989).