На эти обвинения есть очень простой ответ, хотя, вероятно, он и не удовлетворит всех. Автор статьи по математике или биохимии тоже мог бы написать статью на обычном английском языке, но лишь ценой недопустимого увеличения объема написанного. То же самое относится и к философии. Определения и принципы, хорошо известные целевой аудитории, подразумеваются по умолчанию, имплицитно, благодаря чему автор добивается краткости и содержательности доказательств. По сути, в этом ровно столько же условности, сколько в обычае называть сына сестры или брата одного из твоих родителей "кузеном". Да, действительно, философские сочинения непроницаемы для большинства любителей, но такова цена теоретического прогресса. Идеал ясности, - мнение о том, что любое философское понятие можно перевести на язык улицы, - очень важен для самооценки господствующей в современной философии тенденции, и именно он противопоставляет философию некоторым другим ее тенденциям и традициям. Когда Мартин Хайдеггер пишет о "Dasein" ("вот-бытии") или Жан-Поль Сартр о "бытии для себя", они, очевидно, не имеют в виду того, что может быть буквально и дословно передано обычным языком. Они имеют в виду нечто, требующее мыслительного акта, и необычный концептуальный нюанс такого акта служит по большей части его косвенным доказательством (иногда таким же образом воздействует язык религии). Многие философы подчас поддаются искушению двигаться в этом направлении (не только Сартр, Хайдеггер или Витгенштейн, писавший заключительный раздел "Логико-философского трактата" в окопах Первой мировой войны, но даже Ричард Рорти и Джон Макдауэлл, которым посвящены статьи в этой книге), но, как правило, философы все же воздерживаются от подобного словотворчества. В крайнем случае его считают простым наименованием, овеществленным и превращенным в объект изучения, что приводит к путанице.
Кто-то считает, что это не стилистический, а теоретический вопрос. Можно, конечно, принять требование директора школы "Выражайтесь ясно!", но если ученик спросит: "Что вы имеете в виду?", то директору останется лишь привести наглядные примеры, в надежде что ученик их поймет. Напротив, модель, предложенная Расселом и Готлобом Фреге в начале двадцатого века, была, по сути, анализом или теорией того, что есть ясность. Остов этого идеала ясности составляет основную часть символической логики Рассела и Фреге. Эта логика дает точку опоры лингвистическому самосознанию и позволяет с известной долей уверенности анализировать старые проблемы и отчетливо формулировать новые проблемы и теории. Так, в 1932 году Рудольф Карнап не без удовольствия проанализировал фразу Хайдеггера "ничто из ничего", утверждая, что это просто псевдовысказывание - а по сути, бессмыслица.
Это наступление новой логики на философию, так называемый логический позитивизм, поначалу привело к декларированию претенциозных целей и неуклюжим попыткам отделить смысл от бессмыслицы. Ведущие представители и отцы-основатели этой философии - Айер, Карнап, Витгенштейн - в последующие годы умерили прыть, так или иначе отойдя от увлечений ранней юности (хотя один только Витгенштейн полностью отказался от своих ранних идей). Но сама логика сохранила обретенный ею новый статус. В 1967 году оксфордский философ Майкл Дамметт воздал должное Фреге, поместив логику в центр философии: логика, основанная на вышеупомянутой системе Рассела и Фреге, способна служить фундаментом для всех форм рассуждений и стала непременной частью стандартной программы обучения студентов философских факультетов. Можно смело утверждать, что большинство книг и статей по философии, - включая статьи и книги авторов этой книги, - пишется в полном соответствии с такой тенденцией развития. Конечно, далеко не во всех современных философских трудах авторы открыто пользуются инструментарием символической логики. Делается это только в тех случаях, когда возникают проблемы, логическая суть которых либо слишком сложна, либо не может быть выражена идиомами обыденного языка, и тогда на помощь приходит язык символической логики. Влияние логики чаще всего ощущается как требование предельной ясности, на язык которой при необходимости можно перевести сказанное философом на обычном языке.
Ключевой фигурой второй половины двадцатого века в логике и ее различных ответвлениях является В.В. Куайн, первый из представленных нами здесь философов. Но если присмотреться внимательнее к его философии, возникает ощущение ее калейдоскопичности, а не просто приближенной к глазам версии прежних представлений с высоты птичьего полета. Сам Куайн не считал язык жестко детерминированной структурой для порождения высказываний, которой не хватает только философского разъяснения. Позиция Куайна в действительности намного сложнее. Да и многие другие философы (не только представленные в этой книге, но и столь авторитетные авторы, как Витгенштейн, Питер Строусон, Джон Остин и Хилари Патнэм) оспорили упрощенный взгляд на философию как на разновидность логики. Поэтому одна из целей настоящей книги - показать, что за мнимым единообразием, впечатление о котором возникает благодаря особой терминологии, скрывается богатое и разнообразное поле современной философии.
Настоящее
Во многих отношениях философия сегодня процветает, как никогда прежде. Последние пятьдесят лет наблюдается ее неслыханная экспансия. Во-первых, увеличилось количество университетов, а следовательно, и число их выпускников; во-вторых, увеличилось число философов, работающих не только в университетах (хотя преимущественно все-таки там), но и в промышленности, исследовательских институтах, медицине, юриспруденции, - причем работающих по специальности, как профессиональные философы. В-третьих, увеличилось число философских публикаций, - книг, журналов, энциклопедических статей, - как в печатном виде, так и в Интернете. Эти факторы тесно связаны между собой, и мы коснемся каждого из них, начав с конца.
Сократ совсем не писал книг. Юм написал несколько, но в каждой последующей все дальше уходил от собственно философских вопросов и, несмотря на многочисленные попытки, так и не смог добиться места на университетской кафедре. Витгенштейн написал тоненькую книжку в самом начале своей философской карьеры, а в конце жизни - еще одну, не намного толще. В промежутке им не высказывалось никаких новых идей, но Витгенштейну повезло хотя бы в том отношении, что он мог работать философом. Такое положение дел нельзя было назвать нетипичным. До недавнего времени философами считали людей, чьи сочинения - независимо от их количества или стиля - время от времени производили волнение в умах, а также тех, кто тихо и незаметно занимал университетскую кафедру и время от времени писал небольшие статьи. Ныне все изменилось. Сегодняшний философ почти наверняка работает в университете по основной специальности и обязан писать, причем писать достаточно много. Герои нашей книги являются настоящими профессионалами, известными и уважаемыми в кругу коллег, авторами книг и статей, активными лекторами и участниками научных конференций и симпозиумов, а также воспитателями молодого поколения философов. Они являются или являлись людьми амбициозными, причем не столько ради себя (хотя, конечно, и это имеет место), но ради философии, в которую они верят, которую воспринимают всерьез и считают достойной существования. Одна из причин называть их современными заключается в том, что они (да простят нам употребление устаревшего термина) преданы прогрессу - и философии как проводнику этого прогресса. Другая причина (производная от первой, но тем не менее вполне самостоятельная) - это их вера в рациональное познание (в логику, аргументацию, представление вещей в наиболее простом и понятном виде) как в движитель прогресса. Вероятно, англоязычную философию трудно порой понять, но, поверьте, она сама не испытывает от этого никакого удовольствия.
Очевиден контраст между идеально четким, аналитическим в широком смысле и, как мы смеем надеяться, многообещающим подходом - и соперничающей с ним, как считается, особой дисциплиной, более известной под названием континентальной философии. Большую часть двадцатого века, если не дольше (ибо многие считают, что разделение началось с Канта), здесь царили противоречия и вражда: мы видели в них капризных упрямцев и наивных мистификаторов, а они, в свою очередь, думали о нас как о людях, предпочитающих форму содержанию и доводящих до абсурда логику и анализ, но забывших обо всех вопросах, касающихся сути вещей. В этом есть доля правды: английская философия какое-то время выглядела скучноватой, плоской и в известной степени самодовольной и услужливой; но, отвернувшись от той ясности, что предлагали Фреге и Рассел, европейские коллеги проявили не только амбициозность, но и склонность к фальсификациям. А нам, особенно в период "холодной войны", казалось подозрительным, что континентальная философия так часто политизирована и неубедительна, а в более близкие к нам времена - что она погрязла в релятивизме, все чаще меняет свои взгляды и испытывает неуемную жажду новизны. В некоторых своих проявлениях современная континентальная философия выглядит более пессимистичной и более расположенной к игре, чем ее англоязычная соперница.