Игорь Чиннов - Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения стр 16.

Одним забавы, другим заботы. Затем забвенье.
Да, жисть-жестянка, да, жисть-копейка, судьба-индейка.
Да, холод-голод. Не радость старость. (И ночь, и осень.)

И пыльный свиток, печальный список шуршит так сухо,
И совесть-повесть стучится глухо ночным дождем.
Ночные тени лежат в больницах, окопах, тюрьмах.

Над горем мира, над миром горя лишь ветер ночи.

Гонолулу, 1965

* * *

О душа, ты полнишься осенним огнем,
Морем вечереющим ты полна.
Души-то бессмертны, а мы умрем –
Ты бы пожалела слегка меня.

Смотришь, как качается след весла,
Как меняется нежно цвет воды.
Посмотри – ложится синяя мгла,
Посмотри, как тихо – и нет звезды.

Хоть бы рассказала ты мне хоть раз,
Как сияет вечно музыка сфер,
Как переливаясь, огнем струясь,
Голубеют звуки ангельских лир.

Канзас, 1963

* * *

Человек… мыслящий тростник.

Блез Паскаль

Я помню пшеницу, ронявшую зерна,
На пыльной бахче дозревавшие дыни.
Я помню подсолнечник, желтый и черный,
И краски настурций, герани, глициний.

Я помню оливы (в Провансе? в Тоскане?),
Я помню – над Рейном поля зеленели.
И яблони помню (тогда, на Кубани…),
И в Дании поле. Ответь, неужели

Пшеница падет под ударами градин,
И черные кони помчатся, оскалясь,
И будет растоптан земной виноградник,
Растоптан тростник неразумный Паскаля?

Канзас, 1963

* * *

Там, куда прилетят космонавты,
Там не будет весенней сирени,
Там не будет осенней брусники.

Ни черники, запачкавшей руки,
Ни сереющей вербы в стакане,
(Зайчик солнца и зайчики вербы).

Золотое Руно аргонавты
Непременно найдут, я уверен,
В синеватых долинах Венеры.

Но не будет на дальней планете
Ни веселого лая собаки,
Ни окна в голубом полумраке,
Ни грачей на сыром огороде…

Канзас, 1964

* * *

Ты уже забываешь,
ты скоро забудешь
(в огромном райском сиянии),
но ты еще помнишь
толчею предвечерних мошек
и блеск паутины
на сохлом терновнике.
Ты помнишь
зелёный мох между ржавых банок,
а после – осень,
неровный полет
одичалых клочков бумаги
и чёрные щепки
в дрожанье тусклой реки.
Ты помнишь холод,
первый иней на ржавом
почтовом ящике,
свет на безлюдном мосту
Как быстро летела,
погасая, твоя папироса
в ночные беззвучные струи…

Стокгольм, 1961

* * *

Слетают желтоватые пушинки
Пленительного липового цвета
(На души наши, душеньки, душонки),
как золотые райские снежинки.

А после – листья полетят, желтея
(Так огненные языки сходили
Когда-то на апостолов). Но это
Нe скоро, через двадцать
две недели.

А в парке есть кафе, и рюмка рома,
Как золотая лилия, блистает,
И над горячим золотистым чаем
Колеблется немного фимиама.

А озеро озарено осанной,
В нем серебрятся рыбы, ветки рая.
Как нежно ветер воздухом играет,
Как шевелит немеркнущей осиной.

Мюнхен, 1961

* * *

А если все-таки – война?
А если – не минует чаша?
Ночь выжидательно темна,
И черный сад – как злая чаща.
(А Гефсиманский сад – шумел?)

И странный, тихий спор (ты слышал?):
– Как много надо искупить…
– Как беззащитно спят и дышат…
– Непрочный мир непрочных дел…

– Да, всё, как тоненькая нить,
Но если есть Христос, тогда ведь
Он может – правда? – охранить,
Спасти, остановить, исправить?

– Оставь, не знаю, может быть…

Гавайи, 1965

* * *

Тени войны на замерзшей дороге. Уже
их не видно. Пустые пещеры ночи. Ледяные
водопады ночной темноты. Черные
лавины безмолвия. Безлюдные
каменоломни печали.
Я заблудился
среди ночных сталагмитов
моего одиночества.
И клочья дыма
спят, как летучие мыши,
в обугленных трещинах мира.

Канзас, 1964

* * *

В газете пишут
о войне и о смерти,
но мальчик лет пяти
из этой газеты
сделал кораблик,
плывущий по озеру.

Может быть, если б умел,
он сделал бы
настоящую бабочку, настоящее облако?

Важно, что все же
он сделал кораблик,
сделал из вести о страшном,
почти как поэт – стихи.

Стихи ведь тоже
вроде летучей игрушки,
даже если в них
говорится о смерти,
о горе и смерти –
не правда ли?

Канзас, 1964

* * *

На обугленной стене
Копоть, будто черный иней.
Песок остывший, пепел синий,
Темный дым и тень в окне.

Черный дым и черный дом,
Дымный дождь золу смывает.
Холодным ветром, ночным трамваем
Прозвени чужой Содом.

Все в холодной саже тьмы
Сожжено, оледенело.
Рисунок углем, почти без мела –
Как пейзаж и той зимы.

Той – на русском берегу:
Пепелище, погорельцы.
И воздух жесткий, как будто тельце
Мертвой ласточки в снегу.

Чикаго, 1962

* * *

Земное гноище –
Огромным пожарищем?
Ну что ж: пепелище
Нам станет пристанищем.

И будет на свете
Ни ад, ни чистилище,
А попросту – кладбище,
Скучное зрелище.

И будут лежать,
Как под райскими кущами,
Товарищи-братья,
Богатые с нищими.

Мексика, 1964

* * *

Страшные где-то галактики,
Страшные звезды вселенной…
В парке бродяги горланили,
Пели (грустней, веселее…).

Был полон печалью осени
Весь парк (и липы, и клены).
Над ним разлетались в космосе
Фонтаны фотонов, волны.

Что ж, космос, накручивай эллипсы,
Вдаль улетай по спирали…
Полны надышанной прелести
Наши земные печали,
Точно уютные мелочи
В доме, где мы вырастали.

Сан-Франциско, 1965

* * *

Видимо, напрасны обращения –
Обвинения, благодарения, –
Ясно, что не отвечает небо.

Все-таки – посмотришь ранним вечером:
Светится голубоватым глетчером.
(Знаю сам, что холодно и немо.)

Видимо, и нет престола Божия:
Только небо, на покой похожее,
Серебрится, бледно золотится.

Это просто метеорология.
(Отчего заговорил о Боге я?)
Вечереет. Кажется, зарница.

Канзас, 1963

* * *

Бывает, светится море
Сквозь тени осенней рощи.
Бывает, сквозь летний дождик
Проступит ясное небо.

И кажется вдруг, что в мире –
Следы чего-то другого
(Вот так в шевеленье листьев
Невидимый виден ветер).

Как будто сквозь близкий шелест
Ты слышишь далекий голос –
Как будто сквозь дали неба
Так близко далекий голос.

Мюнхен, 1961

* * *

Я знаю – не все ненужно,
Не все напрасно.
И небо не зря жемчужно,
Светло, прекрасно.

Ну да, оно станет темным,
Но и в тумане
Мы свет безоблачный вспомним,
Виденный нами.

Что делать, что в нашей власти
Так мало жизни.
Как рыбку, быстрое счастье
В ладонях стисни.

Мелькнет, как в небе синица,
Рыбка-принцесса.
Но долго счастье хранится
В памяти сердца

Вена, 1960

* * *

Я тоже не верю в бессмертие.
Я помню один только день.
В саду городском, на концерте…
Так пошло, так нежно: сирень

И пение нежно-вульгарное
О том, что неверен был "он".
Я слушал грустя, благодарно,
Рассеян, взволнован, влюблен.

Банально-прелестное пение,
Один лимонад на двоих,
Бессмертная ветка сирени,
Увядшая в пальцах твоих…

Мюнхен, 1961

* * *

Казалось, глинистая дорога
К началу радуги подошла.
Сияла в тине, как луч, коряга,
И даже туча была светла.

И в луже сказочно изумрудной
Жук золотился, будто янтарь.
Породой редкой и благородной
У ржавых рельсов лежала гарь.

Природа бедная, хорошея,
Полуденный свет вбирала ты.
Как бы поэзии подражая,
Преображал он твои черты.

Канзас, 1964

* * *

Сады, цикады, цыгане,
Фонтан, цветами поросший.
Наградой поздней – сиянье
Над нашей житейской ношей.

Наградой – дыханье юга
(За наше с тобой терпенье),
Сиянье позднего чуда
В июльское воскресенье.

Здесь воздух тронут румянцем,
Почти неземная краска,
И тусклым диссонансом
Твоя угрюмость и астма

В душистой музыке света,
В огне, прилившем к лазури
(Почти в раю Магомета,
Среди розоватых гурий).