Здесь образ поэта, которому любо "с рифмовником бродить по белу свету //Наперекор стихиям и уму", вырастает в образ поэта, избранного и призванного для высшей доли. Скромное признание: "Если правду сказать, //Я по крови - домашний сверчок", - нимало не противоречит горделивому утверждению: "Сказать по правде, мы уста пространства //И времени…", а лишь создает характерное для лирики Тарковского напряжение меж двумя полюсами, так как и сверчок, если понадобится, способен на многое:
Ты не слышишь меня,
голос мой - как часы за стеной,
А прислушайся только -
и я поведу за собой,
Я весь дом подыму:
просыпайтесь, я сторож ночной!
И заречье твое
отзовется сигнальной трубой.
("Сверчок")
В этом - весь Тарковский. В споре смертности и бессмертия. В поединке смирения и дерзкого величия. В процессе стремительного высвобождения всех сил, заложенных в человеческой душе и дремлющих в ожидании урочного часа.
Когда же наступает этот час, поэт, ничтожный, казалось бы, перед лицом неумолимого миропорядка, навеки обреченный на вассальную от него зависимость и коленопреклоненность, порядку этому - бросает вызов. И помина больше нет об Актеоне. Забыт Антей. Новым героям суждено выступить теперь на авансцену поэтического театра Арсения Тарковского.
И главный среди них - Марсий. Нет, кажется, мифа, более близкого и дорогого Тарковскому, чем печальная история о фригийском силене, вздумавшем состязаться в искусстве с самим солнцеликим Аполлоном и жестоко поплатившемся за свою отвагу.
Марсием двигало высочайшее самомнение. Поэт у Тарковского движим высочайшим мнением о человеке, о его судьбе и предназначении. Движим обидой и болью за несправедливость тех законов мироздания, которыми человек осужден на смерть, одиночество, душевную дисгармонию. Движим уверенностью в том, что согласие человека и природы все-таки возможно.
Гордость, боль и надежда человеческая избирают поэта своим певцом, заступником и воителем, одаряя его тем единственным, но могущественным оружием, которого он достоин, - Речью, Голосом, Словом.
На стороне мудрой поэтической речи - память о тех легендарных временах, когда было "осиянно только слово средь земных тревог", когда "солнце останавливали словом, словом разрушали города". На стороне этой речи - круговая порука человечества, та от начала начал идущая традиция, которую и спустя "семь тысяч лет" подхватит новый поэт, ибо и он
…в смертный час попросит вдохновенья,
Чтобы успеть стихи досочинить:
- Еще одно дыханье и мгновенье!
Дай эту нить связать и раздвоить!
Ты помнишь рифмы влажное биенье?
("Рифмы")
Соперничающий с вечностью поэт чувствует в себе "народа безымянный гений" - тот самый гений, что "немую плоть предметов и явлений //Одушевлял, даруя имена". Именуя все - от былинки до космоса, - поэт волею слова творит новую, "вторую" реальность, напоминая, что "стихотворение - дитя жизни, но не копия ее". Именно эта вторая - духовная - реальность, множеством плоскостей соприкасающаяся с "внепоэтической" явью, властно перестраивает мироздание по человеческим законам - законам духа, поэзии и красоты.
В стихах Тарковского дело поэта - всегда подвиг поэта, ибо "слово только оболочка, //Пленка жребиев людских, //На тебя любая строчка //Точит нож в стихах твоих". Незримое, но неустранимое присутствие судьбы в каждом - даже случайном - слове и обогащает речь, пропитывая ее живой кровью, и становится источником трагедии, требуя "сполна платить судьбой //За паспортное сходство //Строки с самим собой".
Таков удел могучих, гордых натур, способных, по словам А. Блока, жить, лишь предъявляя "безмерные требования к жизни". Такова судьба поэта, который, в отличие от фригийца Марсия, сам казнит себя, сам вершит над собою строгий суд совести и чести, грудью встречая все зло земное, чтобы преобразовать его в ослепительный луч добра и истины.
Именно высокость целей, избранных поэтом, именно трагизм, неминуемо разрешающийся катарсисом, нравственным просветлением, приобщает лирические создания Арсения Тарковского к лучшим страницам отечественной поэзии от Ломоносова и Державина до Тютчева, Иннокентия Анненского, Ахматовой. Именно все это, вместе взятое, создает тот неповторимый, полнозвучный контекст, в свете которого прочитываются и самые "темные", "загадочные" из поздних стихов поэта, стихов, равно проникнутых утренней радостью "дышать и жить" и вечерней смутой: "По деревне ходит Каин, //Стекла бьет и на расчет, //Как работника хозяин, //Брата младшего зовет… //Я гляжу из-под ладони на тебя, судьба моя, //Не готовый к обороне, //Будто в Книге Бытия".
Напряженной философичностью, строгостью формы, где кованая пластика изобразительного решения помогает выявлению виртуозного музыкального "рисунка", отличаются, как правило, и переводы Арсения Тарковского, в лучших своих образцах вошедших в настоящее издание. И арабский поэт XI века Абу-ль-Аля аль-Маарри, и более близкие к нам по времени Махтумкули, Кемине, Молланепес, Саят-Нова, Григол Орбелиани, и поэты XX века предстают у Тарковского прежде всего как мыслители, щедро делящиеся с нами сокровищами исторического, культурного и духовного опыта своих народов.
Заслуги Арсения Александровича Тарковского в деле сближения разных народов и культур были по справедливости высоко оценены читателями и критикой, отмечены знаками общественного признания. К боевым наградам военного журналиста прибавились Государственные премии Каракалпакской АССР имени Бердаха (1967), Туркменской ССР имени Махтумкули (1971), орден Дружбы народов (1977). Ни возраст, ни интенсивная работа над оригинальными лирическими стихами не ослабляют сосредоточенного творческого внимания Тарковского к сокровищам мировой поэзии прошлого и к тому новому, что появляется в поэзии братских республик и должно в полный голос зазвучать на русском языке.
Знакомясь с переводами Тарковского, читатель, несомненно, почувствует первородную прелесть и своеобразие арабского, туркменского, грузинского или армянского стихосложения, мастерски передаваемые поэтом. В давнем споре о принципах переводческого искусства Тарковский неизменно стоит на позициях точного, "буквального" воспроизведения всех - ритмических, графических, интонационных - особенностей подлинника, избегая, насколько это возможно, модного "осовременивания", подгонки классических образцов к требованиям "нынешнего вкуса". В его переводах пряную, несколько саркастическую элегичность Абу-ль-Аля аль-Маарри не спутаешь с напористой, словно бег скакуна, повествовательной интонацией каракалпакского эпоса "Сорок девушек", так же как напряженную метафоричность Саят-Новы всегда отличишь от благородно-сдержанного лирического рисунка стихов Симона Чиковани.
Не соблазняясь поверхностной, стилизованной "экзотичностью" в передаче национального поэтического опыта, национальной образной системы и одновременно страшась того, что на его родном языке речь подлинника потеряет свои особые, неповторимые черты, Тарковский всегда придерживается чувства меры, подсказываемого великолепным знанием предмета и безупречным вкусом; он не соперничает с переводимым поэтом, как это иной раз случается, а помогает его новому рождению - на русском языке, в русской литературной традиции.
Сосредоточенное, самозабвенное углубление в мир подлинника еще и еще раз доказывает: сколь бы разными путями ни шли поэты разных эпох и народов, движутся они к единой для каждого честного и талантливого художника цели - к постановке и решению насущных гражданских, социальных задач, к разгадыванию великих тайн человеческой личности, к постижению вечных проблем жизни, смерти, бессмертия, любви, творчества.
Голоса великих поэтов, достойно представляющих свои народы и свои литературы в пантеоне мировой культуры, звучат в переводах Арсения Тарковского столь же современно, как и голос самого переводчика. Они и сегодня вмешиваются в споры о смысле человеческого существования, о предназначении искусства и сегодня властно воздействуют на формирование гражданской и творческой позиции наших современников. Как мы уже говорили, дело поэта, по убеждению Тарковского, сродни подвигу. Эту же мысль о подвиге, заключающемся в беззаветном служении истине, красоте, человечности мы находим, например, и у переведенного Тарковским армянского поэта Амо Сагияна:
Пускай меня согнет работа,
Годам забот не будет счета,
Но только бы в часы полета
Не тяжелеть, не тяжелеть.
И жить веками, жить веками,
Сшибаться грудь ó грудь с горами,
Дышать ветрами, встретить пламя,
Гореть, и крепнуть, и сгореть.
("Так жить")
И в оригинальных стихах и в переводах Арсения Тарковского явственно ощутима вся полнота его творческой и гражданской самоотдачи, стремление своим поэтическим - пророческим! - словом раздвинуть горизонты привычного мировосприятия, поведать людям знание о человеке - творящем и чудотворящем.
Поэту, с болью замечающему: "Меркнет зрение, сила моя - //Два незримых алмазных копья, //Глохнет слух, полный давнего грома //И дыхания отчего дома", - все дороже становятся воспоминания младенчества и отрочества. Все понятнее таинственная, словно бы из полутонов сотканная, библейская символика, несколько оттесняющая в сторону соблазнительно яркие, скульптурные образцы античных мифов. Все роднее, милее каждый миг из прожитых на белом свете, каждый миг, уводящий в дальнюю даль…