71
Раньше в кухнях говорили
о злодеях при чинах.
Нынче – об автомобиле,
о квартире и деньгах.
Раньше люди ненароком,
попивая горький чай,
говорили о высоком
и о главном невзначай.
А теперь важнее нету
темы, чем "твое – мое".
Я скажу вам по секрету -
лучше слушать воронье.
72
Обнулили, обнулили,
обнулили до теней.
Больше нету "или – или".
Жизнь сделалась ясней.
На ладошках все дорожки
стали мелки и прямы.
Что гадать? У вашей кошки
путь мудрей и краше сны.
73
Наш герой стремился встретить
мир, который рисовал.
Но сейчас лишь смог заметить,
что опять попал в овал.
Web-пространство – та же лужа,
бредень, запуская в бред,
он вытаскивал наружу
то, чего в помине нет.
Мы же выдумали этот
совершенный, в общем, мир.
Оказалось, в недопетом
было слишком много дыр.
И они свои овалы, слив
в один большой пролом,
поглотили наши скалы,
наше небо, наш дурдом.
Мы придумывали это,
чтоб добрее, чтоб умней.
А в итоге злая смета
просто так прожитых дней.
74
Выпив крепкого две банки
и таблеток скушав горсть,
он стоял на полустанке
и смотрел, как слева злость
мчится встречному в лобешник,
и роняет мясо клен.
Ни небесных, ни подсвечных,
ни каких иных имен.
Только ветер, только ливень,
и умерших глаз белки
носят люди, только бивень,
бумерангом из руки
вырываясь, все эпохи
облетает, и опять
надо стать собой на вдохе
и на выдохе поймать
траектории овальной
безупречное кольцо…
Лес стоит как бы хрустальный…
И любимое лицо…
На столичном полустанке,
между голых площадей
он искал все те же танки,
тех же красных лошадей.
Женя, Женечка, Евгений,
не пугайся так стихий.
Ты же знаешь, ты же гений,
и тебе не страшен Вий.
Подойдя к прохожей даме:
– Дай-ка, дама, телефон, -
он звонил умершей маме
и смотрел забытый сон.
Полицейские скрутили,
врезав чувственно под дых,
записали, осудили.
"Рецидив. Повторный сдвиг.
В прошлый раз недолечили".
И отправили его,
чтоб таблетками кормили,
чтобы он еще чего..
Эпилог
75
Жизнь коротка,
к сожалению,
к счастью,
по замыслу.
Взгляд снизу-вверх
открывает единственный путь.
Споря со злом,
мы потворствуем сами злу
и подтверждаем его,
грудью идя на грудь.
Щеку подставить?
Да запросто.
Жизнь коротка.
Мы не заметим удара,
пройдем насквозь.
Так же доходят слова до нас
сквозь века -
чистые,
словно воздух и солнце,
и точные, как мороз:
Не убивайте,
не грабьте,
не ешьте так,
словно у вас два тела.
Не плачьте зря.
Празднуйте жизнь
и забудьте напрасный страх.
Все, что стремится ввысь, -
воспаряет вверх.
Все, что плодит земля, -
заберет земля.
Можно наврать
с три короба
с три дворца,
можно одеться в золото,
Богом слыть,
но остается лишь то,
чему нет конца.
Что же за всем этим следует?
Следует жить.
Монино – Москва
2013–2014
Следует жить (послесловие Дмитрия Невелева)
Этими словами завершается поэма. Стихотворный роман о России конца XX – начала XXI века, эпохе, в которую целиком вписалось мое поколение, чье время понемногу сходит на нет, освобождая дорогу поколению "обнуленных", как его называет автор. Генерации, охотно играющей на буйно заросших диким бурьяном руинах когда-то обширной и великой красной империи в неведомые нам и кажущиеся бесцельными и бессмысленными игры. Автор замечает, что шустрое потомство,
Котом, мурлычущим в ногах,
Хвост задирает и смеется:
Ты скоро обратишься в прах
И все твое ко мне вернется.
Новое поколение воспринимает мир непосредственно, ему чужда амбивалентность, мир кажется ему привлекательным; ценности самоочевидны, не нуждаются в оговаривании и часто имеют вполне материальное выражение. Потомство считает поколение отцов неврастениками, неудачниками, находящими сложности там, где их и в помине нет. Оно проходит аки по тверди по тем трясинам, безднам и пропастям, которые в свое время казались нам непреодолимыми.
Автор иронично замечает, по всей видимости, адресуя свой упрек новой поросли: Как рассказать тому о целом, кто даже часть не хочет знать. Трехнулевым не нужен наш опыт выживания – его умению приспосабливаться и мимикрировать можно только позавидовать. Наиболее ловкие из них ориентированы на формы деятельности, для обозначения которых мы вынуждены зубрить доселе незнакомые нам английские термины, которые часто и являются единственной сутью этой деятельности.
Герой повествования наивно полагает (и к его положениям автор настроен весьма иронично):
Что воплотится в каждом чаде
Глава неписаной тетради,
Вершина призрачной горы,
К которой я стремлюсь добраться,
И та, которая за ней,
И те, которые за ними -
Вершины мыслящих детей.
Как когда-то "восьмидесятникам" представлялся надуманным и странным драматизированный конфликт эпохи классицизма – неразрешимый без трагедийности выбор героя между честью и долгом, так теперь "трехнулевым" чужда не только мучительная рефлексия отцов, но и традиция самоиронии, "стеба", эзопова языка времен брежневского "развитого социализма" – типичная питательная среда альтернативной культуры восьмидесятых, выросшей из образчиков позднесоветского самиздата.
Природа "демократических перемен" начала девяностых вызывает у автора новую волну иронии:
Продолжается распад
Чтоб из пепла, чтоб из ила
Вырос новый зоосад.
Видимо, здесь не случайно использовано часто повторяемое Иосифом Бродским словечко "распад". Помните, у веницианского виртуоза:
Еще нас не раз распнут
И скажут потом: распад.
Общая судьба всех поколений – переработавшись, стать гумусом, плодородным слоем, на котором вырастут невиданные диковинные цветы нового, чтобы, в свою очередь, лечь рано или поздно в землю. Это закон жизни.
Автор нашей поэмы, не отступая от традиции, сетует от лица стареющего поколения на время, в котором приходится жить:
Раньше люди ненароком,
Попивая горький чай,
Говорили о высоком
И о главном невзначай.
А теперь важнее нету
Темы чем "твое – мое"…
Все это так. Но где прячутся истоки важного для многих стремления представлять себя сверхуспешными и сверхбогатыми? Судя о людях, мы часто исходим из ошибочного предположения, что человек стремится к счастью, хотя множество людей, напротив, хотят быть несчастливыми и пытаются всех вокруг сделать таковыми. В несчастье и неустроенности своей и близких, в болезнях, боли и смерти, в гневе, ненависти и обиде, в невежестве и отсутствии мысли для таких людей затаилась особая прелесть, которая и дает им силу длиться, создает видимость жизни. Это кажется странным, нелепым, но это так. И автор, бросив взгляд на их чаянья и страхи, замечает:
Что гадать, у вашей кошки путь мудрей и краше сны.
Цепочка тварь-тварность-творение-творчество-творец часто обрывается, едва начав выстраиваться. Воссоздание, сотворчество Вселенной, осознанное и интенсивное проживание каждого момента своей жизни возможны только, когда разорван круг животного автоматизма. Читаешь книгу, не видя сути, – глаза проскальзывают по строчкам, пальцы листают страницы, но смысл прочитанного не постигается, сюжет не запоминается, мысль витает где-то далеко – этот повседневный автоматизм жизни знаком многим. Но все ли пытаются его преодолеть?
Рассказчик, от лица которого ведется повествование, совершенно неожиданно и для себя, и для читателя в ходе мистической инициации просыпается, получает опыт осмысленной жизни. Его проводником в новый мир, паче всякого чаяния, становится главный герой произведения. Так находит объяснение прозвище "черный ангел", которым в первых строках поэмы его награждает автор.
Инициация (а это трудно назвать иначе) повествователя происходит без какой-либо подготовки, предуведомлений, как-то буднично. Речь, судя по тексту, идет именно о гностической традиции и для автора, очевидно трезвомыслящего и далекого от эзотерики, этот опыт остается чем-то необъясненным, до конца не переработанным, неосвоенным.
Впрочем, это обыденное недоумение вновь обращенного: что делать с открывшимся знанием, будто пришедшим из ниоткуда, но тем не менее переживаемым достовернее, убедительнее и предметнее, чем собственное существование? Нам новый опыт автора и рассказчика (в поэме они часто сливаются) именно этим и интересен – немного наивной (а другой и быть не может) попыткой описать словами неизъяснимое.
Понимание (это вернее, чем слово "знание") описывается автором так:
Не вдаваясь в хитрые детали,
я скажу лишь, что за пять минут
я узнал так много, что едва ли
сто веков в свои кресты вожмут…
Не в земной и не в телесной власти
рассказать о той бескрайней силе,
но пытаться буду бесконечно