Кенжеев Бахыт Шкуруллаевич - Послания стр 29.

"…не скажу, сколько талой воды утекло с тех пор…"

…не скажу, сколько талой воды утекло с тех пор,
киселя, и крови, и мёда, и молока.
Закрываю глаза – а по речке плывёт топор,
уж не тот ли самый, что снился Ивану К.?
Уж не тот ли, что из петли Родиона Р.
взмыл в высокий космос в краю родном,
чей восход среди скрежетавших небесных сфер
изучал ночами каторжник-астроном?

Нет, по долгой орбите вокруг земли
все в чешуйках кремния, в гамма-лучах, в огне
аммиачном, ладные корабли
закружили гордо, на радость моей стране.
Не роняй слезы, если злато ржавеет, есть
добрый пуд листового железа и чугуна.
"Кто на свете главный? Челюсть? А может, честь?
Ни на что не годна эта челядь, убога и голодна", -

сокрушается у костра молодой пророк,
собираясь почтительно возвращать билет.
Я его любил, дурака, я и сам продрог
от безлюдной злости, которой названья нет,
а и есть – что толку. Пусть звери – овчарка, барс,
агнец, волк, – за твоей спиной, простуженный человек,
знай глядят в огонь, где Творец, просияв, умолк.
И несется в ночь перегруженный наш ковчег.

"В замочной скважине колеблющийся свет…"

В замочной скважине колеблющийся свет,
блаженный муж терзает хлебный мякиш,
и пахнет смертью, горькой и целебной.

Случайный сорванец глядит и, напрягая слух,
пытается понять обрывки разговора
между тринадцатью бродягами. Они

взволнованы, как будто ждут чего-то
неведомого. И, сказать по чести,
немного смысла в их речах несвязных.

"Что скажешь нам, Фома?" – "Учитель, что есть страх?
Ужель всех поразит секирой роковою?" -
"Нет, вера и ответ есть дерево и прах,

Олива, облако, медведица, секвойя". -
"Ты снова притчами?" Спиной к огню
сидят ученики, не улыбаясь. "Если

б ты твердо обещал, что, кровь твою вкусив,
вслед за тобой мы тоже бы воскресли…" -
"Я обещал". Встаёт другой, кряхтя,

и чашу жалкую вздымает. Млечный
сияет путь. Соскучившись, уйдёт дитя
от кипарисовых дверей, от жизни вечной.

Пора – его заждались мать с отцом.
Сад Гефсиманский пуст. Руины храма. Столько
лет впереди. Совсем не страшно

глядеть в полуразрушенное небо.
Собака лает. И бренчат доспехи
полночных стражников, как медные монеты

в кармане нищего. Как в старые меха
не влить вина игристого, как воду
мечом не разрубить, так близится к концу

время упорное – кипя, меняя облик тленный -
уже во всём подобное терновому венцу
на голове дряхлеющей вселенной.

"Под свист метели колыбельной…"

Под свист метели колыбельной
вздремни, товарищ мой похмельный -
синяк под глазом, ночь нежна.
Стакан воды водопроводной
тебе по комнате холодной
несёт усталая жена.
Костяшки на небесных счётах
стучат, спать не дают. Ещё так
недавно нас пленяли сны
надежды, славы, тихой веры.
Но в темноте все кошки серы,
любые ангелы страшны,
и приобщиться к дивной тайне
разрешено такой ценой,
что ужасался даже Райнер -
Мария Рильке. Бог – с тобой,
ты – с ним, ты шепчешь "благодарствуй"
сквозь сон, и "музыку готовь",
и вдруг "да минует нас барский
гнев и господская любовь…"

"Вот человек, он робок, как и я…"

Вот человек, он робок, как и я,
он суеверен, крика воронья
боится, и такой же тихий страх
владеет им в присутственных местах,
где похоронный царствует уют,
висит портрет монарха в строгой раме
и клерки светлоглазые снуют,
увёртливыми ходят пескарями
над отмелью (а за окном – кларнет,
зелёный лист, случайный рыжий локон),
и весело в соседний кабинет
плывут метать чернильную молоку.
Там в воздухе рассеян тонкий яд,
там, сжав крестообразную награду
до боли в пальцах, наклонился над
тяжёлой папкой с надписью "К докладу"
старик Каренин. "Если эта связь
преступна, то она достойна кары", -
он думает, и "жизнь не удалась"
выводит вместо визы. Тротуары
просохли. Дёрнуть водки? Нет, винца.
Деревья, звери – кто ещё, скажи, мой
доносчик? – что-то просят у творца.
А он молчит в дали непостижимой.

"Как прекрасен мир, – майский жук шелестит, – пойми!.."

"Как прекрасен мир, – майский жук шелестит, – пойми!"
У каждого – ангел-хранитель.
Младенцы смирно лежат в капусте.
Отчего же я так подавлен, ma belle amie?
Отчего я так безобразно грустен?
У меня мигрень, у тебя мигрень.
На дворе отпахла развесистая сирень,
пожелтевший том Александра Грина
у постели. Умыться, вздохнуть, а затем
стопарик водки, прикрыв глаза,
закусить таблеткою аспирина,

отложить дела, выйти в парк, где листва
молодая кленовая – что страницы
Книги Царств. Ты ещё жива?
Жив и я, но уже пора суетиться,
собираться, завешивать шёлком пролом в окне.
В этот век, глухой и ветхозаветный,
слишком трудно таиться и пробуждаться, не
предаваясь печали и ненависти, мой светлый.

Где же маяк, переносной мой огонь в тумане?
Длинноволосый бродяга, покачиваясь на ходу,
мыча в честь весны, ухмыляясь, повторяет то "ом мани
падме кум", то, если не ошибаюсь, "dum
spiro – spero". Закашлялся, губы вытер.
Подозвал пугливую белку, скосил осторожный взгляд.
Узнаешь на нём траченный молью свитер,
который я выбросил года четыре тому назад?

Это он днём куражится, а по ночам "уснуть бы"
повторяет, скорчившись на скамейке, смешон и дик.
Это я раньше завидовал и, примеряя чужие судьбы,
огорчался до слёз, а теперь привык,
и, на ветру прикуривая, закрывая ладонью пламя
одноразовой зажигалки, вижу, что истинам несть числа.
Вот и всё открытие – за неладами, долгами, делами.
Да и что дела мои, радость, – табак, никотин, смола.

"Блеск нейлоновой лески, неловкий крючок, костры…"

Блеск нейлоновой лески, неловкий крючок, костры
на обрыве. После глотка из железной фляги
понимаешь, как хороши созвездия, как остры
молодые лучи. Ползут по листу бумаги,
остроумно свернутому в ленту Мёбиуса, пчела
и глухой муравей, шевеля антеннами, то и дело
поднимаясь на задние лапы. Как там – насквозь прошла,
но жизненно важных органов не задела.

Рыболов, я уже не пишу по ночам многословных од.
Годы – такая штука. Одни ушли, а другие не наступили.
Так гроссмейстер, отдав мне право на первый ход,
разгромил меня, как младенца, задолго до миттельшпиля.
Серебрятся во тьме берега воспалённых рек. Нельзя
в свете месяца отличить ладью от ферзя,
разве что на ощупь. Дрожащим ольховым дымом
из-под ног уплывает земля во мраке непобедимом.

Расстегай под водку, навар от тройной ухи -
это всё отсутствует в области тёмной, древней,
где апостол взвешивает подвиги и грехи
много ревностней, чем в мировой деревне,
где грифон возлегает с единорогом, там,
где виляет, пуча глаза, душа по небесным вершам.
Мало что изменилось, далекий мой ибн-Натан,
с той поры, как ты считаешь меня умершим.

"Далеко ещё до холмов, и до гор ещё далеко…"

Далеко ещё до холмов, и до гор ещё далеко.
Над зеленеющей степью свет лилов, как подписанный
приговор,
не спеша течёт расплесканное молоко
облаков, и дрожит редкий воздух, не узнавая себя
в упор.
Дремлю в самолёте, скорчившись. А за бортом – весна.
Небо вибрирует, сотрясается ледяное небо,
и детские ангелы Рафаэля, растиражированные на
миллионах предметов ширпотреба,
опираются на него, как Христос – на воду
Галилейского озера, усмехаются, слёзы льют.
Это вам, шепчут, лукавому роду
нужна под ногами почва, нужен вечный приют.
Это вы, твердят, неблагодарные твари,
с образом в левой и обрезом – в правой руке,
страсти ваши – словно дырка в воздушном шаре,
всё-то рвётесь в лес, волчата на цирковом поводке.
Я не слушаю этих безответственных откровений.
Я, как и все мои близкие, незадачливый сын земли.
Ангелы мои, ангелы, давно ль вы дружили с Веней
Ерофеевым – и куда его завели?
Я наслаждаюсь полётом, думая в полусне,
что пчелиные соты к апрелю совсем пусты,
и никаких пастухов в пустыне, конечно, не
различишь с такой головокружительной высоты.

"Стыдно сказать, но в последнее время я сущим сухим листом…"

Стыдно сказать, но в последнее время я сущим сухим листом
ощущаю себя, тем сильнее, что мало-помалу ясно -
осыпается всякий сезонный праздник, в том
числе и победный салют небывалой частной
жизни, выдыхается, словно яблочный самогон
в чайном блюдце с каёмкой, её голубая влага,
и шуршит в темноте обёрточная бумага
на подарке недорогом.

По словам жены, я в ночи скрежещу зубами и, огрызаясь
на угрозы хозяев небесных, сумрачным их рабам
рассылаю в подарок сны о том, как мохнатый заяц
крепкой лапкой бьёт в игрушечный барабан.
Дети мои, право слово, это проблема. Запас мой
(чувств и мыслей) оскудел, а пополнять его стало опасно. Ох.
По утрам, как отец покойный, я страдаю не то что астмой,
но застарелым кашлем курильщика. Вдох

вслед за выдохом все труднее. Подходит к штанге
спившийся легковес, подымает её, роняет, всхлипнул, ушёл,
затих.
Так и я, дорогие мои, страшусь, что беспощадный ангел
изблюет меня, морщась, из уст своих.
Крепкое нынче пивко. И зима необычно сурова.
Вот персонаж мой любимый, бомж без денег и крова,
раздобыл где-то баян, научиться играть сумел.
В переходе подземном поёт, собирает монетки на опохмел.