Кенжеев Бахыт Шкуруллаевич - Послания стр 16.

Хочется жить, как хочется спать,
баловаться вином,
книжку рифмованную читать,
сидя перед огнём.

Пламя трещит, как трещит орех.
Лёд на изнанке лет.
Вечной дремоты бояться грех,
и унывать не след.

Грецкий орех и орех лесной.
Пламя моё, тайком
поговори, потрещи со мной
огненным языком,

поговори, а потом остынь,
пусть наступает мгла,
и за углом, как звезда-полынь,
зимняя ночь бела.

"То мятежно, то покорно человеки алчут корма…"

И. Б.

То мятежно, то покорно человеки алчут корма
в неотъемлемой стране, где земельная реформа,
и партийная платформа, и чиновник на коне.

Но спокон веков, дружище, не к одной телесной пище
рвётся сапиенс людской. Он, из бочки выбив днище,
кроме хлеба, также ищет счастье, вольность и покой.

Для подобного предмета есть вакансия поэта
в каждом обществе, и тот, различая больше света,
чем иные (не-поэты), высшей ценностью живёт.

Он не пьёт вина, не курит, тесных стен не штукатурит,
он – духовный агрегат. Иногда он брови хмурит,
руки моет, просит бури, горним трепетом богат.

По себе, должно быть, судя, в повседневном этом чуде
(даже если рифмы в ряд) озабоченные люди,
разрезая дичь на блюде, смысла вещего не зрят.

И при всякой данной власти, не сказав при входе "здрасьте",
мира дольнего сыны склонны дать ему по пасти,
и частенько бард несчастен, и глаза его влажны.

Но горит над нами Овен и мильон других штуковин,
типа пищи для души. Не хладей же сердцем, воин,
будь насмешлив и спокоен, вирши добрые пиши.

"Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг…"

Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг
на нехватку медных денег, на бессмысленный досуг?
Не ходи в кино, не надо, водки импортной не пей -
в ней греховный привкус яда, горечь дьявольских страстей.

Лучше бережно подумай о грядущем, о былом.
Проржавел наш мир угрюмый, не пора ль ему на слом?
Не о том ли пел в печали прорицатель и мудрец,
что умел в любом начале различить его конец?

Твердь разверзнется и треснет, зашатается сосна,
плоть истлевшая воскреснет от безвременного сна.
Бодрый друг и хмурый ворог, одолев внезапный страх,
заспешат в высокий город, воссиявший на холмах.

Кто взликует, кто заплачет, кто утрет предсмертный пот, -
и земля, как лёгкий мячик с траектории сойдёт,
и пятном на звёздной карте, излучая мягкий свет,
понесётся в биллиарде неприкаянных планет -

что же станет с плотью бедной? Верно, вечной станет плоть,
так в любви своей безмерной наградит её Господь -
а земля всё стынет, стынет, спит пророк, приняв вина.
Ветер зябнущей пустыни, месяц, камни, тишина…

"Должно быть, ева и адам цены не ведали годам…"

Должно быть, ева и адам цены не ведали годам,
не каждому давая имя. А ты ведешь им строгий счёт,
и дни твои – как вьючный скот, клеймённый цифрами густыми,

бредёт, мычит во все концы – чтоб пастухи его, слепцы
(их пятеро), над мёрзлой ямой тянули пальцы в пустоту
морозную, и на лету латали скорбью покаянной

прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,
и вдруг как бы кошачий коготь царапнет – тоньше, чем игла -
узор морозного стекла, – и время светится. Должно быть,

холодный ангел азраил ночную землю озарил
звездой зелёною, приблудной, звездой падучей, о шести
крылах, лепечущей "прости" неверной тверди многолюдной.

МЕЖДУ СНОМ, ВДОХНОВЕНЬЕМ И БЕГОМ

"С каменного обрыва ты видишь след…"

С каменного обрыва ты видишь след
не корабля, не рыбы, не жизни – нет,

вьётся кипучий сад, белопенный лес
тёмной волны, бегущей наперерез

не голубому Богу и даже не
ветру и сердцу, а просто другой волне.

Был этот хлеб горяч и горчичник жгуч.
Проговорившись, щурясь на медный луч,

скажешь, что море в сумерках пятый год
мойвой сырою пахнет и йодом жжёт.

Здесь ли под утро пекарь с одной женой
дрожжи мешал сухие с мукой ржаной?

Так и уходит голос туда, где печь
пышет и ропщет, тщась превратиться в речь,

где на полене щедро кипит смола -
под топором лоза, и во рту зола…

"На небе – звезда, под землёй провода…"

На небе – звезда, под землёй провода,
от Господа – слёзы да пот.
Беги, моя ночь, неизвестно куда
лучами почтовых хлопот.

И бродит по площади, плачет вотще
подобие ангела в сером плаще -
спускается к пристани, ходит за мной
и горло полощет водой ледяной.

Исконный уродец в небесной семье,
куда и зачем он зовёт?
Считать ли созвездия в чёрном ручье,
где мёртвая рыба плывёт?

Но долго ещё, повинуясь ему,
в зачёт своего ремесла
ты тщишься холщовую сдвинуть суму,
которая в землю вросла, -

и вновь просыпаешься, беден и наг,
где Бог свои руки простёр,
где город стоит на холмах, на волнах
скалистых оскаленных гор…

"Время течёт неслышно, а жизнь – журча…"

Время течёт неслышно, а жизнь – журча.
Что-то неладно вышло с игрой луча
в первом ручье, втором ли, но – ни огня,
ни темноты не помню. Не жди меня.

Шёпот в воде кромешной молчит, дрожит.
Время течёт неспешно, а жизнь бежит,
не понимая, что там – светла, слаба,
льётся бескровным потом с крутого лба.

И полетит окольной листве вослед
скомканный в беспокойной руке билет -
спутаны час и дата, не плачь, жена,
время ещё богато, лишь жизнь бедна.

"Выйдем в город – полночь с нами…"

Выйдем в город – полночь с нами.
Фонари почти тайком
разбегаются кругами
в тесном центре городском,

надоело спорить с роком,
пить зелёное вино.
В высоте из многих окон
молча теплится одно.

Там ли, чудно озабочен
лунной тенью на стене,
тихий бодрствует рабочий
на измятой простыне?

Непомерной смерти грузчик,
он один в своём труде
в океане звёзд, текущих
с горизонта и везде.

Шелест листьев в переулке,
запах хлеба и земли.
Только слышен долгий, гулкий
шёпот Господа вдали,

мглистый голос без причины,
предпоследняя глава,
лишь слова неразличимы,
неразборчивы слова…

4 января 1993

"Допустим вот какой курбет. Поэт садится за обед…"

С. Г.

Допустим вот какой курбет. Поэт садится за обед.
Пред ним дымится миска супа. Но горек чай, и даже хлеб,
как праздный вымысел, нелеп. Как трудно, Господи, как глупо.

И так мучительно зане брести в прохладном полусне,
стирая с сердца капли пота. Когда же выпить он решит,
то вспоминает, что подшит. К тому же – срочная работа.

Что ж, прогуляемся, пиит. Пропах капустой общепит,
вороны медленно летают, полны бананами ларьки,
и разбитные игроки шары напёрстками катают.

Сказать бы: how do you do, младое племя! Но к стыду,
с жаргоном нового Чикаго он не в ладах, немолодой
мужик с немодной бородой. Четвёртый том "Архипелага"

он на прилавке пролистнёт, зевнёт, прикрыв ладонью рот,
и головой качнет в печали, и замурлычет древний стих,
огней так много золотых, а может, дни короче стали.

Нет, дни становятся длинней (хотя осталось мало дней),
зима, что дамочка седая, от Профсоюзной до Тверской
глядит с усмешкой ведьмовской, на детских косточках гадая.

И всё же – здравствуй, племя. Hi! Вздыхай, писатель,
не вздыхай,
но женских трусиков навалом – так рассуждает он, кривясь
на возникающую связь времён, чахотки с карнавалом.

Так рассуждает он, изгой, нимало участи другой
себе не требуя, взирая на крошки хлеба, снег, нарцисс
в снегу, на облако, карниз. Замёрзла Яуза от края

до края. Вьётся через град восьмисотлетний, и назад
не возвращается – ни речью, ни хриплым возгласом часов
не потревожит мёртвых снов трамвайного Замоскворечья.

Что ж, посидим, поговорим. Здесь всякий март неповторим,
и сладко расходиться с пира, когда в снегу полны воды
вокзальной музыки следы в проулках города и мира.

"Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где…"

Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где
тридцатитрёхлетний идёт рыбак по волнующейся воде.

За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетёт тоска.
Я один в дому, и жужжит мигрень зимней мухою у виска.

Я исправно отдал ночной улов перекупщику и притих,
я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных и простых,

и на смену грусти приходит злость – отпусти, я кричу, не мучь, -
но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звёздный луч.

"Попробуй душой нищать, как велит завет…"

Попробуй душой нищать, как велит завет.
Одни умеют прощать, а другие нет,
но только один благодати изведал вес,
ладонью стирая смерть с молодых небес.
Он ведал беду и чудо, он знал красу
рассветной пустыни, и женскую наготу,
повешен на ветхом древе, подобно псу,
воскрес, и увидел звёзды – одну звезду.