Я, стоя у окна и наблюдая
начавшийся на улице салют,
судьбы своей перебирая даты,
себя, как поц беспомощный, корил
за то, что не ответил этой дуре -
любовнице, ушедшей от меня, -
как подобает – грустно, но спокойно
(когда она, подарки обзывая
мои обидным словом "петушня",
осмелилась их предложить засунуть
поштучно в ж.),
как некогда ответил,
прикинувшись безумным, Датский принц
Офелии несчастной: "вы ошиблись,
я в жизни ничего вам не дарил".
И после, размышляя о морали,
еще добавил: "Я вас не любил".
(Иль как там в переводе Пастернака,
где принц ей говорит про монастырь?..)Так после драки кулаками машут,
по морде получивши, слабаки…"Чтоб вновь родиться, надо умереть".
(Так написал поэт, воспевший рыбу,
тот, что твердил: "Форель, форель, форель!.." -
которую судьба переместила
в мои, вот эти самые, стихи),
Я, умирать отнюдь не собираясь,
решил теперь по-новому зажить.В канун приезда скорого жены
в моей, как будто не моей, квартире,
где на меня смотрели даже вещи
как на совсем не нужную им вещь,
я подошел и вставил компакт-диск
запиленный с "Тристаном и Изольдой"
в видавший виды музыкальный центр.
В нем что-то резко щелкнуло, стрельнуло,
но – через силу – музыка пошла.В оркестре пело раненное море,
в прихожей затрезвонил домофон.
13
В динамике на громкое: "Кто там?!"
легко и мелодично прозвучало:
"Подружки и любовницы, тук-тук!"Я что-то одобрительное буркнул,
нажал на кнопку и девиц впустил.Открылась дверь. Передо мной застыли
во всей своей сомнительной красе
две девушки. Посередине – парень
сутулый с органайзером в руке.
Все были в красных шапках, как у Санты,
(и, видно по всему, навеселе).Как говорят районные врачи,
в дверях переминаясь: "Вызывали?" -
мне так же парень, заходя, сказал,
при этом улыбнувшись, и напомнил
улыбкою поэта одного -
о нем я выше говорил немного
в главе по нумерации второй, -
с которым мы когда-то начинали,
совместно самиздатовский журнал
на "Эрике" подпольно распечатав,
негласно по друзьям распространять.У нас тогда – вы помните? – не вышло,
а почему – не знаю по сей день.Я дверь пошире радостно открыл
и в темноту подъездную вгляделся…
Но нет! – то был, конечно же, не он,
а бледное о нем напоминанье.
Но все же – и улыбка, и черты,
и волосы, волною кучерявой
спадая на широкий воротник,
его мне словно вспышка осветили…
Теперь я знаю: он давно не тот,
хотя и сохранил остатки сходства
с собою прежним, видным, молодым,
но – жизнь… литературные труды,
а также культуртрегерство сплошное
без передышки, многие года…
Короче, мне отчетливо напомнил
тот паренек былого КузЬмина -
прошу я с КуЗМиным его не путать,
что был в ХХ веке декадент,
салонный бонвиван и песнопевец.
Так вот, напоминая Кузьмина,
мне паренек на выбор предоставил
из двух девиц любую, но одну.Как сильно рыба двинула хвостом!
Я выбрал ту, что выглядела старше.
Высокая, с длиннющими ногами,
она была, как ангел, белокура,
и пахла мокрой тушью и вином.Свой деловито скинув кардиган
и шапочку с помпоном, как у Санты,
она велела деньги передать
парнишке, что, сжимая органайзер
и несколько сутулясь, как Кузьмин,
к машине проводив ее "подружку",
на лестничной площадке ожидал.Я вынул портмоне и рассчитался,
извечный принцип олицетворяя
российских стопроцентных предоплат, -
у нас ведь как: о качестве услуг
мы ничего, практически, не знаем,
уже услуги эти оплатив…На кухню длинноногая прошла
и чаю для начала попросила.
Я, закусив, как фраер, удила,
ей предложил чего-нибудь покрепче.
Она кивнула, пряди собрала
обеими руками на затылке,
из них произведя кобылий хвост,
который вида, в общем-то, не портил
и даже ей к лицу заметно шел;
но, не найдя заколки иль резинки,
она решила, тяжело вздохнув,
оставить все как было, обнимая
раскрытыми ладонями виски,
и на свои уставилась колени,
что были в высоченных сапогах.Устала, видно, девушка работать -
подумал я и водки ей налил.Мы с ней еще минуту помолчали.
– Какой по счету вызов? – я спросил,
желая подружиться и поладить…
Она, проигнорировав вопрос,
взяла заправским жестом и махнула,
не дрогнув, ей налитые сто грамм."Ну, что за времена! Ну, что за нравы!" -
подумал я и колбасу достал,
нарезал и подал ей на тарелке.
Она тарелку к носу поднесла,
понюхала и, ухватив кусочек
пластинами нарощенных ногтей,
его к себе за щеку запихала
и принялась усиленно жевать.Я выяснить решил, как звать ее,
и обратился к ней с простым вопросом:
– А как тебя, красавица, зовут?
На что, ко мне стакан пододвигая,
она, не дожевав, произнесла
(с прононсом через нос):
– Левомиколь…– Вот это – жесть! Я никогда не слышал
такого… ну и ну – Левомиколь!Она с упреком на меня взглянула
и выдала с разбивкой по слогам:
я – Ле-на! или можешь звать Ни-коль!
Николь – второе имя – для клиентов,
для тех, кто плохо дружит с головой.
А так – Еленой в детстве обозвали,
да так – все больше Леной – и зовут.– Николь в отстой! Елена мне милее.
"Что Троя вам?" когда б не Мандельштам! -
я ей в ответ загадочно промолвил,
она же – ясен пень – не поняла.В стакан налив повторно сотню грамм,
я поболтать решился с ней на тему
досрочно мной оплаченных услуг:
осведомиться, может быть, она
сама имеет в сексе предпочтенья,
с моими неспособные совпасть…Но, прежде чем начать осведомляться,
я невзначай оплошность допустил -
грубейшую, точней сказать, ошибку,
из ряда, однозначно, – роковых.Ошибка та мне вскоре вышла боком.
Но мы вперед не будем забегать.Я, перед тем как попросить к дивану
Елену поскорее перейти
и там уже начать о предпочтеньях
прямой, но щекотливый разговор,
спросил ее, чтоб соблюсти приличье:
"Как жизнь?" или, быть может, – "Как дела?"
Короче говоря, сейчас не помню,
но помню только – взял да и спросил!
На что в ответ услышал я такое,
что лучше б и не спрашивал вовек.
14
Сплошной, непрекращающийся мат
на мой вопрос формальный был ответом…Так разошлась в момент Лена-Николь,
что показалось – прорвало плотину!
Во множестве своих глагольных форм,
во всем многообразии словесном
тяжелая, разнузданная брань,
переполняя вянущие уши,
потоком мне проникла прямо в мозг.По перепонкам били матюки,
и, отражаясь в черепной коробке,
прямая речь в предложном падеже
пластами оседала меж извилин
и вызывала головную боль.Я сам отнюдь не скромник, не ханжа…
и даже, если честно, то поклонник…
чуть не сказал, отчаянный любитель…
Чего уж там: я – ПРОФЕССИОНАЛ
по примененью лексики обсценной!
(По мере сил – и в прозе, и в стихах…)
За что в Союз писателей и был,
как волк в овечье стадо, недопущен,
был критикуем, изгнан, притеснен!
Как говорится, мне ли возмущаться?!
И, если вспомнить "Горе от ума",
как возопил хрестоматийный Чацкий:
"карету мне…" -
ах, нет! -
"а судьи кто?"И так и есть! И правильно! И точно!
Нам только Бог единый судия!
Она мне кто? Любовница за деньги.
А я ей кто? Очередной клиент…
Но все равно, подумав так, не легче
мне было слушать проститутки мат…
в нем было что-то дикое, больное;
употребленье злобных инвектив
имеет под собой подчас обиду,
имеет – и другим передает…
Я попытался вытеснить по Фрейду
обиду в подсознание свое,
но у меня тогда не получилось.
Там можно было, только матерясь,
Елену постараться переплюнуть
и, трехэтажным девушку покрыв,
ей показать и класс, и превосходство,
что нам порой дарует интеллект
на фоне виртуозного владенья
ненормативным жестким языком.Но мне в тот вечер как-то не хотелось
девицу понапрасну обижать.Я вдруг подумал: Высшие Задачи
у творчества писательского есть!
Я, правда, не на шутку сомневаюсь,
что все они при помощи внушенья
на светлой просветительской стезе
когда-нибудь успешно разрешатся,
как Председатель мне втирал в СП
(как Вий, тяжелых век не поднимая);
писатель – он отнюдь не педагог,
но иногда, усилья прилагая,
он лошадь к водопою подвести
вполне, конечно, может, но навряд ли
он лошадь ту заставит воду пить…
И отношенье к нам у власть имущих
не просто так давно уже не то:
на роль пророков или же трибунов
в писательской разрозненной среде
теперь не обнаружить кандидатов.
Неважно, будь прозаик ты, поэт, -
как в письменах своих ни изгаляйся,
по сути, не изменишь ничего.Нам несть числа. Народ нас не читает,
хоть матом, хоть без мата пишем мы.Меж тем, обматерив своих подруг,
секс-индустрии преданных работниц,
Елена, накатив еще сто грамм,
привычно возмутилась москвичами
и на клиентов резво перешла.