Никита Жердяков, он же Зеленцов, он же Черемных, он же Шорохов происходил из села Студенец, что на Белом море. Жила в том селе голь перекатная, бедняк на бедняке, но план-то по раскулачиванию выполнять надо. Мужики поморы придумали выход: пришли всем селом к Маркелу Жердякову, пали на колени – запишись в кулаки, у тебя всего двое робят, да и на ногах уже оне. Дрогнуло сердце Маркела – ладно, кулачьте! Утром ссадили выселенцев Жердяковых на подводу да и повезли. В дальнем углу памяти отпечаталось: бежит он, Никитка Жердяков, за подводой, падая в торфяную жижу, а отец все сильней настегивает коня. "Тя-а-тя! Тя-а-а-тенька-а-а! Я-то… я-то… забыли меня-то-о-о-о…", мать отворачивалась, закрывая голову сестренке, а дед с бабкой шептали: "Храни тебя Бог, Никитушка, храни тебя Бог!" Так и уехали родные его навсегда. Он же все бежал, падал, бежал, падал… Было ему тогда четырнадцать, теперь уж под тридцать, но нет-нет, да и увидит во сне, как бежит он за подводой и никак не может догнать, дотянуться до родных своих людей. Два года он строил социализм, потом надоело, оказался среди бывших зэков-блатняков и пошло-поехало: тюрьма, лагерь, побег, грабеж, снова тюрьма, лагерь… Сделался Никитка Жердяков лагерным волком, жившим по одному закону: умри ты сегодня, а я завтра.
Мусенок. Приговорить Зеленцова К. Д. к высшей мере наказания…
– А-а-ах! – пронеслось по залу.
Мусенок. Но, проникнутые идеями гуманизма, наша партия, наше правительство дают преступнику искупить свою вину кровью и заменяют расстрел штрафной ротой, сроком на десять лет.
Булдаков. Ура! Порядок, Зеленцов!
Шестаков. Живы будем – не помрем!
Мусиков. В гробу их видели!
Зеленцов встал и поднял руку. Все затихли.
Зеленцов. Так вы что, десять лет воевать собираетесь?
Мусенок. Почему?
Зеленцов. Или может, сам воевать пойдешь?
Мусенок. Я здесь родине нужен.
Зеленцов. Р-родине? Ну-у-ужен? Как хер кобыле между ног! Ребятишек судишь?! Погоди-и, гнида, погоди-и-ы, еще тебя судить будут!
Мусенок. Уж не ты ли?
Зеленцов. И я! И я! Меня не убьют, не-ет! Я выживу! Выживу! И найду тебя! Найду!
Конвойные тащили Зеленцова из клуба, но он вырывался и хрипел.
Зеленцов. Ты почему здесь, гнида? Где фашист, где, где? Их судишь? Их? Их?
Булдаков. Правильно!
Мусиков. Ха-ады!
Мусенок. Ну, знаете! Я этого так не оставлю!
Выбравшись из клуба, бойцы не расходились, хлопали Зеленцова по плечу, совали ему в карман табачишко, бумагу, спички. Зеленцов держался гоголем. Приступ психопатии у него прошел, он шутил и желал скорой встречи на фронте, пока совсем не довели их здесь до смерти. Возвращались бойцы в казарму россыпью, не строем. Один из командиров было крикнул: "З-запевай!" – но из солдатского сборища раздалось: "Сам пой!"
Этой ночью в казарме долго не могли заснуть.
Мусиков. Верно Зеленцов говорит, скоро всех тут доведут до смерти. Попцова вон уханьдокали и хоть бы хны!
Булдаков. Жизнь собачья.
Рындин. Долго ль еще так? Я ить, иной раз и помолиться на ночь забываю… Сс-споди Сс-сусе…
Васконян. Не свабейте духом, Никовай, не пвачьте, все гавно ского все довжно пегеменится.
Рындин. Я ить бригадиром был, Ашотик, а теперь че? Смеются все. Комедь имя. Господь не велел ближних мучать.
Васконян. Что ж Господь? Не пгисутствует он здесь. Пгоклятое, поганое место.
Шестаков. Ашот, расскажи че-нибудь лучше.
Васконян часто рассказывал ребятам о графе Монте-Кристо, о пиратах и прекрасных дамах. Бойцы с благоговением внимали сказкам о роскошном мире, твердо веря, что так оно и было, да где-то, наверное, и есть. Старшина Шпатор обожал сказку "Конек-Горбунок", которую Ашот лупил наизусть.
Васконян.
Пушки с кгепости павят,
В тгубы кованы тгубят,
Все подвалы отвогяют,
Бочки с фгяжским выставляют
Шпатор. Вот, голова-то у тебя, Ашот, какая золотая. А ты все с начальством споришь, памаш. Писем домой не пишешь, мать командованию звонит: "Где мой Ашотик?" Ничего ты, памаш, не сознаешь.
Сергей. Братушка, письмо мамкино где?
Еремей. Тута.
Сергей. Почитай ишшо раз.
Еремей. "Здравствуйте, сыночки мои Сергей да Еремей. Пишет вам ваша мамка. У нас корова отелилась, телочку Бог дал. Были бы вот дома, молочком бы с новотелья напоила, а так, что живу, что нет. Плачу по отце, да об вас, горемычных. Всю-то ноченьку, бывает, глаз не сомкну…" Слышь, Серега… До Протихи-то нашей отсюда шестьдесят верст всего.
Сергей. И че?
Еремей. Туда-сюда за сутки или за двое обернуться можно.
Сергей. Дак накажут же.
Еремей. Ну, губахта будет нам или наряд – стерпим. Зато молока напьемся и мамку повидаем.
Сергей. Ковды пойдем-то?
Еремей. Да щас прямо и двинем. Мороз ноне спал, добежим!
Тем же вечером нежданно-негаданно в землянку Щуся пожаловал Скорик.
Щусь. Разговор? Длинный?
Скорик. Длинный. Выпить есть?
Щусь. Имеется.
Щусь полез под кровать, достал поллитровку, кусок мяса, пару сухарей.
Скорик. Красноармейские посылки?
Щусь. Да. На сохранении. В казарме раскрадут.
Скорик. Водкой расплачиваются?
Щусь. Да. Сами почти не пьют, им бы пожрать чего, да многие еще и не научились, слава Богу. Ну так за что мы пьем?
Скорик. За победу. За что же еще нам пить-то.
Щусь. Ну за победу, так за победу.
Щусь небрежно, с форсом плеснул водку в рот. Скорик пил неторопливо, степенно.
Скорик. Как тебе суд?
Щусь. А что суд? Поломали комедию! Перевоспитали народ! Теперь с ними управься попробуй. О-о-о-х, мудаки-и-и-и, о-о-ох, мудаки-и-и-и!
Вверху что-то хрустнуло, с потолка землянки посыпался песок.
Щусь. Я вот вам, так вашу мать! Картошку в трубе пекут. Работает сообразиловка солдатская. Жива еще армия, как суд показал. А что дальше с ребятами будет?
Скорик. Да-а, работает. Удальцы! Вот я и пришел поговорить про дальше. Плесни еще, если не в разор. Не пьянства ради, а удовольствия для.
Щусь. Я и не думал, что ты пристрастишься.
Скорик. Да мало ли о чем мы не думали! О многом мы не думали. За нас все время там думали, ночей не спали.
Они снова выпили и молча пожевали вяленого мяса.
Скорик. Медвежатина?
Щусь. Она. Коле Рындину тетка прислала. Сама медведя в берлоге завалила. С детства охотничает, одна в тайге живет. А племянник ее тут доходит. Его бы дома оставить на развод, чтоб род крепить, народ плодить, а его на фронт, и свалит Рындина какой-нибудь немчик из пулемета… Если раньше здесь не свалит дизентерия… Что это, Лева, почему у нас везде и всюду так?
Скорик. Ты думаешь, я про все знаю?
Щусь. Должен знать. В сферах вращаешься. Это мы тут в земле да в г. не роемся…
Скорик. Да, в земле и в г. не… Вот что, Алексей… Скоро, совсем скоро тебе и первой роте станет легче, значительно легче. Но я прошу, предупреждаю, заклинаю тебя, чтобы в роте никаких разговоров, никаких отлучек, драк, сопротивления старшим. Главное, чтоб никаких разговоров. Васконяну скажи, чтоб не умничал, не то место, здесь его сверхграмота ни к чему. И Булдакова предупреди, это плохо кончится. Алексей! В военном округе начались показательные расстрелы. По-ка-за-тель-ны-е! Вос-пи-та-тель-ны-е! Рас-стре-лы! Понял?
Щусь. Как это можно расстрелами воспитывать?
Скорик. Воспитывать нельзя, напугать можно. Средство верное, давно испытанное. С этим средством в революцию вошли, всех врагов одолели.
Щусь. Так. Дожили.
Скорик. Да. Дожили.
Они снова выпили и долго сидели неподвижно.
Щусь. Ты всем командирам предупреждения?
Скорик. Только тем, кому доверяю.
Щусь. Рискуешь, Лева. В нашей армии насчет доверия…
Скорик. Дальше фронта не пошлют, больше смерти не присудят. Я ведь тоже прошусь туда, рапорты пишу. Четыре уже написал.
Щусь. Чего тебе здесь-то не сидится?
Скорик. Да вот не сидится… Мало ты про меня, Алексей Донатович, знаешь, несмотря на давнее знакомство. Ты вот даже отчества моего не знаешь. Не знаешь, ведь?
Щусь. Не знаю.
Скорик. Соломонович мое отчество. Лев Соломонович, ваш покорный слуга.