– Да ты что! И на том спасибо, не знаю как и выразить, – забормотал Михайлов и заткнулся, боясь неловким словом спугнуть, как говорится, птицу счастья.
– Мы-то его кличем "Русский клуб", – пояснял Коваль, – потому что он и есть русский клуб, хотя, разумеется, сюда захаживают все, кому не лень сюда захаживать. А таких, я скажу тебе, немало. Ибо "Русский клуб", как никакой другой, славится своим трепом. Даже у французов такого нет. Разве что англичане несколько приблизились к эталону. Треп у нас многослойный, первоклассный и круглосуточный. Не следует путать его с трепаниями. Их, как известно, два: трепание льна и трепание теплых щенков. Второе трепание открыто и описано автором этих слов и имеет место в специально отведенном вольере . Что касается льна, то его трепание, кажись, входит в программу местной аэробики и происходит под "Лявониху". При желании можешь взглянуть, но не сейчас, не сейчас.
– А сейчас? – заикнулся Михайлов.
– А тебе невдомек? Куда я могу повести старого друга с дороги после утомительного футбольного матча и трудного плаванья по незнакомым водам? О! – вскричал вдруг Коваль, выходя на зеленую лужайку внутреннего дворика. – Не хочешь ли слегка размяться перед испытанием наслаждением?
На лужайке располагался аттракцион "Городки", и вокруг было множество зевак и охотников. Распоряжался процессом долговязый красавец с седой волной, шедшей справа налево по благородному лбу, и ироническими глазами. Он командовал выставлением фигур на городошных полях.
– "Бабушка в окошке"! – возглашал красавец своим прекрасным баритоном, и в ту же минуту на передней черте возникало резное окошко, а в нем смущенная бабушка. – Прошу!
Следующий по очереди игрок прикинул увесистую биту. Однако цель его озадачила. Он замялся.
– Как бабушку-то звать? – зачем-то спросил он.
Красавец исполнился презрения.
– Пора бы знать русскую литературу, находясь среди ее первоисточников, – холодно произнес он. – Неизвестных бабушек мы в наших окошках не держим. Либо узнавайте бабушку, либо уступите очередь более просвещенным.
– Веня! – заорал Коваль. – Имей совесть! Что ж ты Арину Родионовну под биту ставишь? У кого же на нее рука поднимется?
– Я так думаю, что цель должна быть достойна соискателя. О! – воскликнул Веня, признав гостя. – Добро пожаловать. Не угодно ли, господин Михайлов? Гостям вне очереди. Будьте любезны, Арина Родионовна ждет.
– Венедикт Васильич, – задушевно сказал Михайлов. – Не омрачай радость встречи. Не прикидывайся циником больше, чем ты есть на самом деле. Помнишь, когда кончилось курево, мы с тобой перевернули все уличные урны в окрестностях Флотской улицы, пока нашли десяток почти целых бычков? В этом было гораздо меньше цинизма, чем романтики, как сказал поздний Розанов раннему Набокову. Замени бабушку, Веня. Посади у окошка мадам Брешко-Брешковскую. Будучи незнаком, я высажу ее с одного удара.
– Что-то я не помню у Розанова подобной пошлости, – хмыкнул Ерофеев. – "Бабушку в окошке" я, так и быть, уберу. Без должной практики ты, пожалуй, промажешь, а это она сочла бы оскорблением для себя. Пожалуй, выставлю-ка я "Заседание Государственного Совета". Его все вышибают без подготовки.
– Веня, мы торопимся, – Коваль перехватил биту у Михайлова. – Забежали поздороваться, и айда. Давай-ка мою любимую. Да мы и пойдем.
– В таком случае "Иван Грозный убивает своего сына"! – провозгласил Веня, и на городошном поле мгновенно воздвиглась Грановитая палата в озарении шандалов, по ней заметался в золотом кафтане несчастный царевич. А из мрачной глубины в черной рясе, вытаращив налитые кровью буркалы, двинулся безумный вурдалак, его папаша, сжимая в кулаке остроконечный жезл, – но тут, вращаясь, как винт геликоптера, налетела на него бита, пущенная Ковалем, злобный старик рухнул на руки сына, и оба вылетели за границы видимости вместе с Грановитой палатой.
– Славный удар, – оценил Ерофеев. – Что значит лицеприятное отношение. Я точно так же выметаю "Выступление В. И. Ленина на заводе Михельсона", не дожидаясь выстрела бедной Фанни. Ну, заходите, как помоетесь, – помахал он ручкой, – хотя, конечно, кто же после бани ходит на городки?
– Вот, стало быть, куда ты ведешь старого друга после утомительного плавания, – обрадовался Михайлов.
– Я так подумал, это будет грамотно, – с достоинством отвечал Коваль, и они очутились в мраморном вестибюле, как и положено.
– Сандуны Экстра-Супер? – попытался Михайлов дать определение.
– Не торопись, Михалыч, – снисходительно сказал Коваль. – "Сандуны…" Что ты все торопишься… Начнем с музыки. Ну-ка, вспомни что-нибудь подходящее к случаю.
– Э-э… уточни, пожалуйста, – растерялся Михайлов.
– Какая тебе мерещится музыка при мысли о полной расслабухе?
– Прокофьев, "Классическая симфония", часть вторая, – немедленно откликнулся Михайлов и немедленно же услышал начало. Через пару тактов Коваль кивнул.
– Годится. Но хотелось бы то же самое услышать в аранжировке Франсиско Гойи, ты не против?
Тут в свою очередь кивнул и Михайлов. Симфония зазвучала в изложении двадцатичетырехструнной гитары. Это было божественно.
Вдруг мрамор под ними превратился в мягкий коверный ворс, и, оказалось, они идут босиком.
Вдруг небольшое облако окутало их, ковер ушел из-под ног, туман рассеялся, и они зависли в теплом воздухе, совершенно голые. Демонстрируя свою теннисную фигуру, Коваль мельком глянул на михайловские складки и оползни и пробормотал:
– Ну ничего, ничего…
– Это, что ли, невесомость? – суетливо дергая ногами, спросил Михайлов.
– Она самая. Привыкай, – сказал Коваль, широко взмахнул руками и плавно взмыл. Михайлов в космосе не был, но во сне летал и помнил это счастливое ощущение с необыкновенной достоверностью. А поскольку происходящее и так напоминало волшебный сон, он недолго думая, сложил крылышки ласточкой и нырнул в теплую туманную пустоту, а там, скользнув по дуге, уверенно взлетел к Ковалю, свободно парящему в пространстве.
– Это счастье! – восторгался Михайлов, выписывая вокруг друга вензеля и курбеты. – Но это не Сандуны.
– Опять торопишься, – с упреком сказал Коваль. – Как все-таки людей гнетет сознание конечности бытия. И они все спешат, спешат… вместо того чтобы растягивать бытие до бесконечности. Сказано было тебе: "баня" – значит, будет тебе баня.
Тут Прокофьев кончился, повисло мягкое тремоло двадцати четырех струн, сквозь него началась, наросла и грянула "Аида", ослепив на миг многочисленной и разнообразной медью, а затем рассыпалась целым озером серебра. И пошел умирать от блаженства сен-сансовский лебедь в исполнении… в исполнении?
– Арфы, арфы, – пояснил Коваль. – Штук, наверно, сто. Всех сортов. От глубокого контральто до фистулы-колоратуры. Вот теперь – лови кайф.
Ибо вместе с лебедем пошли накатывать волны остальных ощущений. Это были зной и прохлада, сияние и полумгла, мед и горчица, ландыш и полынь. Упругий напор и пологий откат в гармонических сочетаниях и ансамблях.
Ныряя и выныривая, взмывая и паря, друзья плавно вошли в блаженный обморок и очнулись каждый ничком на мраморном ложе, как и положено.
Рядом с Ковалем сидел Лемпорт, обернутый в белую тогу, и поглаживал мощной дланью Юрину спину, готовя к массажу. Михайловскую спину тоже кто-то мягко заготавливал – лежа ничком, не видно было, кто.
– Здорово, Володя! – сердечно поприветствовал Михайлов великого скульптора. – Осваиваешь смежную профессию?
– Да вот, понимаешь, – поздоровавшись, сказал Лемпорт, – надоело с глиной возиться. Лепишь ее, лепишь, мнешь ее, мнешь, правильно, неправильно – она молчит, терпит, ей все равно. А тут – живой материал, чуть что не так (Коваль взвыл), он реагирует. И конечная цель, понимаешь, одна и та же: пластическое совершенство.
– По-моему, я и так пластически совершенен, – сказал Коваль.
– Ну, еще не модель, – похлопал его по заду Лемпорт, – но с тобой действительно мороки поменьше, чем с нашим гостем. У тебя я не вижу таких складок и оползней. Поэтому мое дело твою пластику поддерживать, а не творить. Творить будет мастер, я-то пока еще учусь.
Две уверенные властные ладони обмяли Михайлову торс и начали первые пассы, и до боли знакомый бархатный поставленный баритон повел над Михайловым лекцию в соответствии с манипуляциями.
– В нашем деле, Володя, главное открыть чакру, задействовать мантру, возбудить прану и очистить ауру. На первый взгляд, это просто бессмысленный набор разнородных терминов, но это лишь на первый взгляд.
– Александр Аркадьевич! – ахнул Михайлов, распознав голос любимого маэстро. – Ну ладно, Лемпорт скульптор, ему положено мять чего-нибудь руками, а вам-то зачем? Вон Визбор – лиру осваивает, арф кругом полно каких угодно…
– Дорогой мой, на кой хрен мне эти арфы, – засмеялся Галич, со вкусом выговаривая слово "хрен", – когда здесь и без меня хватает кифаредов, и все они играют на струнах, что уж скрывать, гораздо искуснее меня. А главное, мне совершенно не хочется этим заниматься. Муза моя свое дело сделала, и я уволил ее к чертовой матери. Иной раз соберутся ветераны, ну пойду, потрясу стариной перед ними часика на полтора, но здесь мне куда интереснее. Здесь, доложу я вам, такой роскошный шалман – а я, да будет вам известно, матерый шалманщик, – что и арф никаких не надо, все здесь так и гудит. Где бы я еще с Володей познакомился. А теперь нас водой не разольешь.