Иосиф Алексаныч,
Без устали куря,
Кричит: "Эй, Женька! Клячкин!
Пой – только не меня!В моих стихах свой мелос,
Тебе его не спеть!
Недаром Сашка Кушнер
Не может вас терпеть!"Сергей же Алексаныч,
Наклюкавшись опять,
Все рвется за кулисы
Володю повидать.Влача с собой за руку
Красавицу Дункан,
Буян на всю округу
Грохочет, как вулкан:– Проведите!
Проведите меня к нему!
Я хочу видеть
Этого
Человека!А Юрий Осич Визбор
Спел "Милую мою"
И вышел просвежиться
У неба на краю(Мартынова с Дантесом
слегка пихнув плечом,
которым вход на праздник
вовеки запрещен.)Глядит на нас оттуда
Наш славный капитан
И говорит негромко:
– Ребят!
Ну?
Где вы там?– Мы скоро, Юрий Осич!
Потерпишь, не беда.
Там – петь мы будем вечно,
А здесь – еще когда…
– Да-а… – протянул Коваль. – Конечно, сама по себе попытка похвальна…
– Да вставлю я тебя, вставлю!
– Да что "вставлю, вставлю"! Скажи ему, Визбор.
– Ну, насчет концерта ты угадал, – начал Визбор. – Это мы – да, любим. Попеть, послушать. Но, конечно, общий жанр… класс подготовки… уровень репрезентативности… В общем, земной ты описал концерт, старик, самый обычный земной. Замени ты Лексан Сергеича на Лексан Трифоныча – все. Практически концерт в ЦДЛ. А про Дантеса с Мартыновым – вообще лажа полная. Этот уголок юмора у тебя – для стенгазеты, а не для панорамы. Между прочим, знаешь, как начинается здесь утро у Мартынова? – Визбор понизил голос. – К нему приходит Лермонтов, бросается в ноги и говорит – так сказать, поникнув гордой головой: "Прости, брат, меня, окаянного. Бес попутал толкнуть тебя на братоубийство. Не твое преступление – мое". Тот полчаса его с колен поднять не может.
– Да неужто и Александр Сергеич вот так же перед Жоржем?
– Александр Сергеич, когда речь заходит, только смотрит себе на руку, качает головой да приговаривает: "Надо же! А ведь мог и попасть".
– Жалеет или радуется?
– Одновременно, – сказал Визбор и соскочил на берег. – Ну, старик, будь покамест. Ни за что не догадаешься, чем я сейчас занимаюсь. Хотя, учитывая особенности времени и места…
– Ну ладно, не томи.
– Лиру осваиваю, старик. Распальцовка, постановка кисти, баре ладонью, скользящее туше – ну все, все совсем другое. Зато звук – это только Берковский поймет, какой у лиры звук.
И, махнув рукой, Визбор скрылся в парковой зелени.
"Одуванчик" же полетел дальше и вскоре влетел в широкую лагуну, на зеркале которой величественно покоился знаменитый фрегат "Лавр Георгиевич".
"Темный крепдешин ночи…" – так это начинается у Коваля. Стало быть, в нашем случае – сияющий муар полдня окатывал нежную плоть реки. Звон форштевня напоминал о мудрости парусов, покрытых заслуженными шрамами натруженных заплат. Ничего живого не наблюдалось на баках, фоках и ютах легендарной палубы. Только на причале колготились двое в форме, находясь в очевидной конфронтации: сухопутный наскакивал на флотского. В первом сразу была видна военная жилка, как и во втором – боевая струнка.
– Претенденты, – презрительно шепнул Коваль, приближаясь на расстояние слышимости диалога.
– Чем? Чем вы докажете, что кроме меня есть еще хоть один Лавр Георгиевич? – горячился сухопутный.
Флотский же невозмутимо отзывался:
– Пожалуйста. Японского микадо также именуют: Лавр Георгиевич.
Секунду побыв в столбняке, сухопутный нашелся:
– Вот вы и обремизились, ваше превосходительство! Попали пальцем в небеса-с! Ежели бы это был японский микадо, то он именовался бы Лавр Георгиевич-сан. Сан-с!
– Ну хорошо, хорошо. Войнович Лавр Георгиевич, сербский князь, 16-й век – вас устроит? Пра-пра-прадед известного литератора, надеюсь, слышали, а то, может, и читали.
– Нет! – взревел сухопутный. – Не слышал и не желаю! Не было Войновича! Не было князя!
– Может, еще и литератора такого нет?
– Черта мне ваш литератор! Осквернитель армии! Был бы жив, как вы говорите, его пра-пра, уж он бы его под шпицрутены!
– Ага, стало быть, вы признаете…
– Да чем вы докажете…
– А вот это теперь уже ваша очередь доказывать, генерал, – твердо прервал его флотский. – Что ни говорите, а в имени главное дело фамилия. Вот, например, ходит судно "Академик Мстислав Келдыш" – никто и не сомневается, что за Мстислав. Хотя я бы вешал на рее за такие штучки. Название судна не должно состоять более чем из двух слов, иначе это не корабль, а объявление.
– Следовательно, – вкрадчиво запел генерал, – сочетание "Генерал Корнилов" у вас возражений не вызвало бы?
– Ни малейших, – отчеканил флотский. – Вот! Совсем другое дело. Кто же не знает генерала Корнилова, героя Гражданской войны! А мало ли на свете Лавров Георгиевичей?
– Се манифик! – возликовал генерал. – Я так и поступлю! Как только я возглавлю этот флагман, прикажу не мешкая срубить с бортов "Лавра" и припаять "Генерала Корнилова". Согласен! Действительно: "Лавргеоргиевич" – это же словно гармонь разворачивают. А тут: равняйсь! Смирно! "Генерал Корнилов"! Труба! Фанфары! Шашки к бою!
– Но, господа, согласитесь, – победно улыбаясь, начал флотский, включая уже и Коваля с Михайловым в круг своей аудитории, – какой же уважающий себя флотоводец позволит присвоить флагману имя сухопутного, пусть даже и прославленного, армейца? Сочетаются ли благородные обводы и изумительные шпангоуты этого фрегата со словами, допустим, "Полковник Звонарев"? Нет! Уж лучше пусть "Матрос Кошка" или даже "Билли Бонс", но чтоб непременно кто-нибудь водоплавающий! А раз так, не проще ли вместо "Генерал Корнилов" проставить "Адмирал" и тем решить проблему? Ибо "Адмирал Корнилов" ни в каких доказательствах не нуждается, ибо он перед вами!
И, сверкнув очами, незабвенный севастопольский и наваринский герой – а это, понятное дело, был он, собственной персоной – стал подниматься по трапу на борт, недвусмысленно имея в виду возложить руки на штурвал. Сухопутный же его однофамилец, в изумлении от поворота событий, спотыкаясь саблей о ступеньки, поспешил следом, – но тут возвысил голос Коваль.
– Господа! – и в голосе его прозвучало нечто такое, что заставило бы остановиться даже Суворова Александра Васильевича в момент его перехода через Сен-Готард. – Не кажется ли вам, что есть еще одно имя, заслуживающее вашего обсуждения?
– Что еще за имя? – недовольно заскрипел генерал, а адмирал вежливо осведомился:
– Вы, вероятно, имеете в виду себя? Что ж, если у вас есть на то основания…
– Капитан Суер-Выер, вот кого я имею в виду! – загремел Коваль. – Руководителя и командира! Это пока что его фрегат!
– Но ведь Суер-Выер, как известно, ждет своего воплощения, – возразил адмирал, – и это уже длится годами.
– Да! – непоколебимо согласился Коваль. – Это так. Лучшие московские театры соперничают между собой за право его воплощения. И я теряюсь в догадках: что, кроме взаимной интеллигентности, удерживает их от благородного дела? Поставили же княгине Ольге в Пскове одновременно два памятника. А уж Суеру-то Выеру… он по крайней мере никаких древлян не жег.
– А кто против? – вскричал генерал, уже как бы и от имени адмирала. – Да хоть бы и сжег! Пусть себе воплощается. Фрегат-то причем?
– Ваше превосходительство, – с непередаваемой иронией обратился к нему Коваль, тактически безошибочно отделяя его от адмирала. – Ну что вы, в самом деле. Дался вам этот фрегат. Возьмите себе бронепоезд – он вам присущ. По его бортам вы сможете расписать не только свою фамилию-имя-отчество полностью, но и должность, и звание, и кавалерство всех своих орденов! А вам, Владимир Алексеич, неужели вам я должен объяснять, что воплощать капитана без его корабля все равно что Дон-Кихота без Россинанта, Салтыкова без Щедрина, да хотя бы вас без Малахова кургана! Фрегат "Лавр Георгиевич", господа, ожидает своего воплощения вместе со своим капитаном. Хотя последний в настоящий момент проводит свое ожидание в таверне.
Утомленные неопровержимой правотой, оба высших офицера, не глядя ни на Коваля, ни друг на друга, спустились по трапу на причал и направились каждый к своей карете.
– А что касается славного имени, – кричал им вслед развеселившийся Коваль, – то не волнуйтесь: будет вам Корнилов у штурвала! Еще какой Корнилов – с бородой и усами. Тоже, между прочим, Володя! Замечательный поэт, рекомендую! Уж я упрошу капитана пригласить его поплавать: нехай порулит на досуге. Пока вы будете читать его замечательные стихи!
"Одуванчик", распустив водяные усы, несся по зеркалу вод к далекому белому, как показалось Михайлову, городу, но который, приближаясь, понемногу оказывался одним, но весьма прихотливо разбросанным зданием, с массой флигелей, фольварков, кордегардий и антресолей, но все-таки единым полиморфным архитекториумом, преимущественно белым с оттяжкой в охру и многочисленными цветными вкраплениями, вроде алой черепицы, витражей и синих зеркальных стекол. Силуэт же крыши, усеянной башенками и флюгерами, напоминал кардиограмму П. И. Чайковского в момент исполнения им 2-го концерта Рахманинова.
– Здесь есть много мест, Михалыч, – значительно сказал Коваль. – Как сам ты понимаешь – бесконечно много, но это – наше особо любимое, и если уж куда везти дорогого гостя, то первым делом сюда.
– Какой удивительный архитекториум! – сказал Михайлов. – И ведь что интересно: кажется, это город, а на самом деле единое здание.
– Но величиной с небольшой город, – продолжал Коваль, – и со всеми его атрибутами, включая цирк, бани и висячие сады. Экскурсия наша, Михалыч, будет, конечно, поверхностной, как всякая экскурсия, но уж не обессудь.