Алгебра и дает чисто умозрительное описание объекта в процессе его движения и становления, но такое описание, которое лишь отражает бесконечную гибкость объекта, не имеющего формы, но постоянно приобретающего иную форму. И такой "умозрительный образ" не может быть визуализирован. В декартовской алгебре буквы заменяют линии, линии заменяют пропорциональные отношения и т. д. Философ с подозрением относится к визуальным образам и зрелищным формам репрезентации. Как заметила Клаудиа Бродски Лакур, визуальность tableau – картины – у Декарта заменяется движением письма, в котором трансцендентальность линий представлена в дискретных знаках:
…буквы создают промежуточную основу между (численно) несоизмеримыми линиями и (нелинейной) абстракцией числа.
И добавляет:
Декарт использует дискретные письменные знаки, по отдельности видимые глазу, для представления непрерывного, а следовательно, строго говоря, невидимого движения ума.
После этого длинного, но необходимого отступления можно вернуться к Пригову, который по‐своему движется в сходном круге вопросов. Линия у него, как и у Декарта, прочерчивается исключительно движением, запись же этого движения невизуализируема в репрезентативной форме tableau. Именно в этом динамическом контексте трансцендирующей геометрии телесная подоплека слов исчезает, связь между глиной и именем распадается. Но распад этой связи проходит через исчезновение формы тела, которое распадается, разжижается, подобно воску у Декарта, покуда от формы не остается ничего кроме движения. Пригов в одном месте "Живите в Москве", вероятно, отсылает к декартовской притче о воске. Речь идет о китайцах в Москве, которые благоухают точно так же, как воск у Декарта, а затем точно так же тают от огня: они "стояли, улыбаясь, медленно тая под внутренним испепеляющим, овладевающим благостно сжигающим плоть и душу огнем" (ЖВМ, с. 267). И это исчезновение, разжижение формы выводит ее за пределы зрения и через абстрактную невообразимость этого исчезновения мобилизует новые ресурсы языка или, вернее, письма.
В "Трансцендирующей геометрии" Пригов мыслит категориями движения, генезиса:
Черная линия, проведенная по любой поверхности, обладает двумя свойствами – она вычеркивает из списка существующего все попадающееся на ее пути, но и наполняет тайной прорисовываемое ею пространство (ИИУ, с. 138).
Черная линия вычеркивает, то есть именно генерирует пустоту, но сам прочерк связанной с ней негативности уже размечает пространство как некую потенциальность, которая обнаруживает способность актуализироваться вдоль прочерченных линий отрицания. В том же трактате чуть ниже значится:
Неровное лиловое пятно, нанесенное на любую поверхность, обладает двумя свойствами – оно образует некие новые границы некоей новой агрегатности всего, обитающего на окрашенной им поверхности, и оно разрывает старые обстоятельства, обстоятельства связи, отношения и память обо всем, не подпадающем под его юрисдикцию (ИИУ, с. 138–139).
Аморфность, бесформенность пятна, как и аморфность воска у Декарта, есть отрицание формы, выход в область трансцендентального, фиксируемого только с помощью буквенной разметки. Бесформенность обладает такой же двойственностью, как и линия, с одной стороны, – это чистая негативность, она поглощает в себя любые связи, серии, порядки, ряды, визуальные образы, на которых собственно и основывается память. Такое пятно стирает память. С другой же стороны, оно самим жестом стирания устанавливает новую границу, которую Пригов называет границей с "новой агрегатностью", то есть с совершенно новым состоянием тела, его иной невообразимой онтологией. Жест стирания создает чистую потенцию какой‐то иной жизни, трансцендентальной по отношению к нашему миру. Поэтому и геометрия, ее порождающая, – это трансцендентальная геометрия.
"Лиловое пятно", вполне возможно, отсылает к рассказу Густава Мейринка "Лиловая смерть", в котором происходит аннигиляция человеческих форм и их превращение в некую "светло-фиолетовую похожую на желе слизь". Но дело не в литературном источнике этого пятна, а в его странной связи с трансцендентальной геометрией, которая есть не что иное, как разметка потенциальности. Пригов, как и Декарт, считал письмо формой разметки чистого пространства и генерации смысла из ничто:
Что есть пространство, скажем, алфавита или азбуки, скажем – пустой набор, перебор равнозначимых, безличных точек, лишь выбором точки отсчета утверждаемой как центр средоточения, обретающее смысл, структуру, жизнь, прошлое и будущее (СПКРВ, с. 153).
Или в ином месте:
Азбука воспроизводит сложный процесс зарождения, обнаружения и опознания истинного, магического смысла пробегания словесного потока сквозь, вернее по фиксированным позициям локализованных онтологических точек (СПКРВ, с. 194).
Как и у Декарта, письмо – это фиксация движения, "пробегания", трансцендирующего визуальность. В тексте "Буквы" (1997) Пригов говорит о "выращивании из букв-онтологемм [так! – М.Я.] стройного растения смысла". И выращивание это имеет характер "квазипроцессуальной выстраиваемости" (ИИУ, с. 134). Характерно в этом смысле широкое использование печатных, письменных текстов (например, газет) и буквенных обозначений в тех визуальных работах Пригова, которые также касаются "трансцендентальных" явлений. Характерно и широкое использование в этих работах "лиловых", вернее красных пятен (например, пятен "крови" или "вина") как индексов объектов, утрачивающих форму. Такое неконвенциональное понимание буквы имеет существенное значение. Буква перестает быть лингвистическим элементом, включенным в цепочки различий и связанным с порождением смысла. Буква размечает пространство, в котором появляются связанные с ней симулякры, фигуры, не имеющие смысла и имеющие чисто пространственные конфигурации. На приговских газетах располагаются странные фантазматические существа, астральные монстры – симулякры par excellence.