В крайнем случае, если за словами не возникнет пронизанный нестерпимым, как сама страсть, жарким африканским солнцем, чуть-чуть лишь смикшированным желтыми солнечными же занавесками, кубический объем, потерявший координаты в пространстве и времени; если не ощутится хруст, свежесть, флердоранжевой белизны простыней; если не передастся равенство более чем искушенной Нинки и зажатого рефлексией и неопытностью, едва ли не девственностью Сергея пред одной из самых глубоких Тайн Существования, равенства сначала в ошеломляющей закрытости этих Тайн, а потом - во все более глубоком, естественном, как дыхание, их постижении; если, лишенные на бумаге интонации слова Сергея, выкрикнутые на пике:
- Я вижу Бога! вижу Бога! - вызовут у читателя только неловкость и кривую улыбку - лучше уж, признав поражение, пропустить эту сцену и сразу выйти на нетрудный для описания, наполненный взаимной нежностью тихий эпизод, экспонирующий наших героев: обнаженных, обнявшихся, уже напитанных радиацией Вечности и ведущих самый, может быть, глупый, самый короткий, но и самый счастливый свой разговор.
- Еще бы день… ну - два… и я бы не выдержал: бросил все и зайцем, пешком, вплавь, как угодно - полетел бы к тебе. Я больше ни о чем… больше ни о ком думать не мог!
- А я, видишь, и полетела…
- Вижу…
- Пошли в душ?
Струйки воды казались струйками энергии. Нинка с Сергеем, стоя под ними, хохотали, как дети или безумцы, брызгались, целовались, несли высокую чушь, которую лучше не записывать, а, как в школьных вычислениях, держать в уме, ибо на бумаге она в любом случае будет выглядеть нелепо, - потому не услышали, никак не приготовились к очередному повороту сюжета: дверь отворилась резко, как при аресте, проем открыл злобную старосту и человек чуть ли не шесть за нею: руководителя группы, мальчика из службы безопасности, паломника-иерея, еще какого-то иерея (надо полагать - из Миссии), гостиничного администратора и даже, кажется, полицейского.
- Убедились? - победно обернулась к спутникам староста. - Я зря не скажу!
В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе с Нинкою - и снова через зеркало - нападающие из-под машинки клочья сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупа рубахе, стоит он, счастливый, обнимая счастливую Нинку на одном из иерусалимских возвышений и показывает поворотом головы то туда, то сюда:
- Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусочек зелени - Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, а иродов дворец…
- В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… - перебив, завораживающе ритмично декламирует Нинка из наиболее популярного китчевого романа века.
- Ого! - оборачивается Сергей.
- А то! - отвечает она.
И оба хохочут.
- А хочешь на Голгофу? - спрашивает расстрига, чем несколько Нинку ошарашивает.
- В каком это смысле?
- В экскурсионном, в экскурсионном, - успокаивает тот.
- В экскурсионном - хочу.
Не то что б обнявшись - атмосфера храма, особенно храма на Голгофе, от объятий удерживает - но все-таки ни на минуту стараясь не терять ощущения телесного контакта, близости, наблюдают Нинка с Сергеем из уголка, от стеночки, как обступила не большая, человек из восьми, по говору - хохляцкая - делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, полуметровый в глубину, колодец, куда некогда было установлено основание Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохатывают.
- Чего это они? - любопытствует Нинка.
- Есть такое суеверие, - поясняет Сергей, - будто только праведник может сунуть туда руку безнаказанно.
- Как интересно! - вспыхивает у Нинки глаз, и, едва хохлы, из которых никто так и не решился на эксперимент, покидают зал, Нинка бросается к колодцу, припадает к земле, сует в него руку на всю глубину.
Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу, поджимается весь, ожидая удара молнии или черт там его знает еще чего, -однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинка глядит на расстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою очередь.
- Пошли! - резко срывается Сергей в направлении выхода. - Чушь собачья! Смешно!..
Бородатый человек лет сорока пяти сидел напротив наших героев за столиком кафе, вынесенным на улицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой усталостью, травил, распевал соловьем:
- Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще - в Израиле. Тут в воздухе разлита не то что бы, знаете, ненависть - нелюбовь. Да и чисто прагматически: война, взрывы… И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно русского монаха убили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли дело Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, а Париж!.. Монмартр… Монпарнас… А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не фонтан: в смысле для меня, для человека усталого. В Париже учиться надо. А мое студенчество - так уж трагически получилось - пришлось на Москву. Но вам еще ничего, по возрасту. Впрочем, когда молод, и Москва - Париж. Что же касается меня, были б деньги -нигде б не стал теперь жить, кроме Лондона. Самый… удобный… самый комфортабельный город в мире. Но, конечно, и самый дорогой. Ковент-гарден в пятницу вечером!.. Пикадилли-серкус!.. А на воскресенье - в Гринвич: "Кати Сарк", жонглеры… Увы, увы, увы!.. Так… что же еще? Италия - это все равно, что Армения, но вот! есть - на любителя - сумрачные страны: Скандинавия, Дания, приморская Германия. Уникальный, знаете, город Гамбург…
- Гамбург? - вставила вдруг, переспросила Нинка. - Один джентльмен как-то сказал, что в Гамбурге, на Риппер-бан, за меня дали бы максимум двести марок. Риппер-бан - это что?
- Вроде Сен-Дени в Париже, - отозвался всезнающий соотечественник, - вроде Сохо в Лондоне, хотя Сохо куда скромней. Но вы не волнуйтесь: такие, как вы, на Риппер-бан не попадают. В худшем случае…
- Отто? - с некоторым замедлением осведомился Сергей.
- Отто не Отто, - кокетливо отмахнулась Нинка.
- Вон оно что! - Сергей в мгновенье сделался мрачен, угрюм. - Надо же быть таким кретином! Они тебя наняли, да? Отто с матушкой? Скажи честно - ты ж у нас девушка честная!
Бородач притих: тактичное любопытство, чуть заметная опаска.
- Нет, любимый, - ответила Нинка с волевым смирением. - Не наняли. Я - сама.
- Сама?! Как же! Парикмахерша! Откуда ты деньги такие взяла?!
- Деньги?! - входила Нинка в уже знакомый нам азарт. - На нашей Риппер-бан заработала: у "Националя"! Смотрел "Интердевочку"? Хотя, откуда? У вас там кино не показывают: молятся и под одеялом дрочат!
- А с визой для белых сейчас в Европе проблем нету. На три месяца, на полгода. Потом и продляют. Идете в посольство… - попытался бородач если не снять конфликт, то, по крайней мере, изменить время и место его разрешения.
- Ф-фавён! - бросила Нинка Сергею.
- Любопытное словцо! - заметил бородач. - От "фвна", что ли?
- От "козла", - вежливо и холодно пояснила Нинка и встала, пошла: быстро, не оглядываясь.
- Догоняй, дурень! - присоветовал бородач, и Сергей, вняв совету, себе ли, побежал вслед:
- Нина! Нина же!
В сущности, это была еще не ссора: предчувствие, предвестие будущих разрушительных страстей, однако, на пляже, на берегу моря, сидели они уже какие-то не такие, притихшие: загорелая Нинка и белый, как сметана, Сергей.
Нинка лепила из песка замок.
- Я никогда в жизни не бывала на море…
- А меня предки каждое лето таскали. В Гурзуф… Ну, поехали в Гамбург! поехали! Я немецкий хорошо знаю.
- С чего ты вбил в голову, что я хочу в Гамбург?! Если б она меня послала, сказала б я тебе первым делом, чтоб ты ни в коем случае не возвращался? - Нинка чувствовала тень вины за тот разговор, то согласие на дачной веранде в Комарово - тем активнее оправдывалась.
- Да ну их к черту! - у Сергея был свой пунктик. - Убьют - и пускай…
- Хочешь оставить меня вдовою?
- Собираешься замуж?
- А возьмешь?
- Догонишь - возьму! - и Сергей сорвался с места, побежал по песку, зашлепал, взрывая мелкую прибрежную воду, обращая ее в веера бриллиантов.
Нинка - за ним: догнала, повисла на шее:
- Теперь не отвертишься!
- Так что: в Гамбург?
- Как скажешь! Берешь замуж - отвечай за двоих!
Они ожидали рейса на Гамбург, а через две стойки проходила регистрацию отбывающая в Москву группа знакомых нам паломников.
- П-попы вонючие! - сказала Нинка. - Мало, что содрали впятеро - отказались вернуть деньги и за гостиницу, и за обратный билет.
- Сколько у нас осталось? - осведомился Сергей, которого чуть-чуть, самую малость, покоробили нинкины "попы".
Нинку тоже покоробило: это вот "у нас", но она лучше, чем Сергей, подавила нехорошее чувство и спокойно ответила:
- Три восемьсот.
- Не так мало, - нерасчетливо выказал Сергей довольно легкомысленный оптимизм.
- Не так много, - возразила Нинка и вспомнила дьявольский аукцион в бизнес-клубе, хрустальные глаза крутого-молодого, следующие - пока не удалось сбежать - сумасшедшие сутки…
Радио объявило посадку в самолет, следующий до Гамбурга.
- Наш, - пояснил чувствующий себя слегка виноватым Сергей и взялся за сумку.
- Я, Сереженька, и к языкам оказалась способною. Уже понимаю сама…