* * *
Следует напомнить нынешнему читателю, что все эти замыслы возникли у меня в год войны, в год лихорадочного возбуждения мысли, когда ежедневно сшибались между собою громовые события и яростные страсти мира. Моя паутина ежеминутно разрывалась ураганами.
Мне пришлось отказаться от мысли растянуть ее на четыре конца сцены. Я ограничился одним ее углом и там, примостившись, построил свою "Лилюли". Она была написана единым духом в полиритмической, полной ассонансов форме "Кола Брюньона", но ее музыка богаче, увереннее, содержит больше оттенков.
24 марта 1918 года я отметил в своем "Дневнике", что пьеса закончена в жестокую бурю. Последний вихрь немецкого натиска обрушился на Пикардию. Началась бомбардировка Парижа. 29 марта Пьер и Люс пали под обломками колонны церкви Сен-Жерве. Лилюли пела свое победное "Тюрлютютю" над обрушившейся горой. Внизу лежали любовь, вера и героизм. Лежали также ненависть и гнев. Весь старый мир. Но, несмотря на последние строки, уцелел свободный Смех. Истина уцелела тоже. Она не может умереть. Вдвоем они отстроят мир на развалинах.
Я был тогда так преисполнен этих двух сил, так убежден, что их целительное дыхание может оздоровить отравленный воздух, что, едва закончив "Лилюли", задумал ряд других пьес в аристофановском духе, одна из которых, намеченная в общих чертах уже летом 1918 года, "Дике Донден", являлась сатирой на Правосудие, Дике, легкомысленную и ветреную деву, рабыню и возлюбленную старого хрыча, царя Мидаса. Этот фарс с хорами на античный лад (один из них назывался хором Мух-шпионок) требовал сцены вроде той, которая применялась в театре средневековых мистерий, с четырьмя отделениями, то сообщающимися, то замкнутыми. Он был мною озаглавлен "Друзья Народа" и заканчивался ударом революционной метлы, но в стиле фламандских ярмарок, на манер "Гаргантюа".
Мне нужен был особенный театр, труппа, постановщик - молодой и смелый, чтобы замесить мое тесто и хорошо выпечь его. Я призывал их, ждал; я мечтал о тех изумительных русских труппах, довоенные спектакли которых в Париже были для меня живой - огненной - водой.
Для них и для подобных им была написана "Лилюли"... . Но в СССР разыгрывалась в ту пору, на более реальной сцене, трагикомедия гораздо большего значения. А Запад, больной пес, возвратился на блевотину свою. Он убегал от всего здорового, народного, как от болезни. И снова, как в 1900 году, когда я хотел создать Народный театр, художественной почвы - самого Народа - я не нашел. Народ послевоенного периода, измученный, обманутый, с ощущением горечи во рту, отрекся; он всасывал в себя наркотики, поддельные ликеры, которыми угощали его отравители, творцы победы. Лишь один народ бодрствовал, за всех творя дело, от которого другие уклонились, дело Октября, в Ленинграде и Москве, - это были строители нового мира. Создавая общество заново, они созидали также и новое искусство. Лишь впоследствии из прекрасной книги Нины Гурфинкель ("Современный русский театр", 1931) я узнал об экспериментальных исканиях, о театре народных масс на открытом воздухе, самым изумительным цветением которого - цветением варварским, беспорядочным, но захватывающим - были празднества Революции в 1920 году, в Ленинграде. Когда я читал описание их, руки у меня горели. Зачем мне не дано было принять в этом участие! Впрочем, не беда... "Был бы монастырь, а монахи найдутся"... Я слышу колокола и гудки заводов. Симфония народов гремит вовсю. Я прошу для себя места в ее оркестре, куда я приношу с собой колокольчики Полишинеля и веселую песнь Лилюли.
Ромен Роллан
11 ноября 1931.
Примечания
1
Полишинель пародирует восклицание флорентийского художника XIV века Джотто: "Anch'io son artista!", то есть: "И я стал артистом". Полишинель заменяет итальянское слово artista французским aristo - насмешливой кличкой, которую во Франции народ дает аристократам.
2
"Приобщимся к вечности через бокал вина" ( лат. ) - начало старинной немецкой студенческой песни.
3
Кто там? ( нем. )
4
Господь бог ( нем. ).
5
В бездну ( лат. ).
6
Так проходит [земная слава] ( лат. ).
7
Это послесловие было написано Роменом Ролланом для русского издания.
8
Моя тревога была более чем основательна. Даже мои самые близкие французские друзья, даже те из них (а их было так мало!), которые поняли значение "Лилюли", как, например, Жан-Ришар Блок в своей статье о ней, вошедшей в его последнюю книгу "Судьба века", увидели в моем произведении только одно разрушение. Я вынужден был ответить (Ж.-Р. Блок добросовестно воспроизвел мое письмо в примечании на стр. 244-245):
"Стойте! Не приписывайте мне чувства людей, тупую уверенность которых я хочу расшатать! "Лилюли", - говорите вы, - это судороги, в которых бьется верующий при виде развалин своей веры?" Эта вера, лежащая в развалинах, не есть моя вера. Моя вера жива-здорова. Она недорого стоила бы, если бы покоилась на полудюжине марионеток, называющихся: Господь бог, Право, Цивилизация, Свобода, и на прочей дешевке коммивояжеров демократии. Я показываю в "Лилюли" Республику Иллюзии. Это иллюзорная Свобода, лживое Право, лицемерная и корыстная Набожность. Все это никак не затрагивает истинную справедливость, истинно божественное, героическую свободу. Мой замысел "Лилюли" - это лишь сатирический акт из более обширной философской драмы. Но мне захотелось дать его отдельно, чтобы люди сильнее почувствовали ожог от хлыста. Впрочем, вы можете заметить, что даже в самой Лилюли одна вера осталась нетронутой - вера в нагую Истину:
- Будь покойна, кузиночка! На тебя надели намордник, тебе заткнули рот, но и сквозь повязку я слышу твои крики... Они заковали тебя в цепи, но они боятся своей пленницы... Будем же смеяться, кузиночка! Будем смеяться! Мы еще им покажем!" - Р. Р.
9
Здесь непереводимая игра слов: Maître-Dieu - господь бог, maître d hotel - дворецкий, метрдотель, с которым созвучно maître d'autel - владыка алтаря. - Прим. перев.
10
Я должен протестовать здесь против попыток, которые делались и, может быть, будут делаться, поставив "Лилюли" в каком-нибудь интимном театре для горсточки утонченных любителей. Все мои пьесы (кроме "Аэрты") написаны для театра масс, с расчетом на монументальное зрительное и оптическое воздействие. Это фрески. Низвести их до размеров станковой живописи значило бы их исказить. - Р. Р.