ЮЛИЯ. Тридцать лет… Тридцать лет! Я – не бессмертна: для меня это – почти вся жизнь. Ты не захотел подарить мне кусочек своего бессмертия, и теперь я стара.
ИВАН. Нет, ты – прекрасна! Если бы я мог стать таким, как все, я упал бы перед тобой на колени и просил бы позволить мне состариться с тобой вместе. Но я останусь тем же, а ты будешь угасать. Твои чувства притупятся, а мои будут все так же кровоточить. Ты бы хотела, чтоб я возил тебя в кресле, как Веру Аркадьевну, и тайком плакал у тебя за спиной?
ЮЛИЯ.(Закрыв лицо руками) Нет! Нет! Нет!.. (Отняв руки от лица и вглядываясь в Старуху) Иван, смотри… она не просыпается… Я кричу, а она спит!
ИВАН. Она не проснется больше. Она еще здесь, но глаза ее повернуты к другому миру.
ЮЛИЯ.(Плачет). Нет… Нет… Нет…
ИВАН.(Обнимая ее) Милая, милая моя Джульетта! Поплачь, но знай: она счастлива. Я вижу это. Ей там светло.
ЮЛИЯ. А меня обступает тьма…
ИВАН. Нет, нет!
ЮЛИЯ. Да, Иван. Вокруг меня – тьма, и она все плотнее и непрогляднее. Верушка была таким веселым, таким ярким фонариком в моей тьме! Я теперь – совсем одна. Моя дочь меня ненавидит. Мы с ней – чужие… Ты помнишь ту нашу птицу, Иван?
ИВАН. Ту, что влетела в окно и разбилась о зеркало?
ЮЛИЯ. Да. Вот и я так все летела-летела – прямиком в собственную выдумку, а там – ничего: стена… Ты гладишь меня, как тогда гладил ту птицу… Признайся, ты ведь что-то с ней сделал: она не сама очнулась, да?
ИВАН. Ты так заплакала, когда она упала камнем на пол! Ты сказала, что это влетело к нам наше будущее дитя, и теперь оно не родится. Нужно было тебя успокоить, и я сказал, что она жива и сейчас очнется.
ЮЛИЯ. Это была неправда?
ИВАН. Она была мертва. Но ее маленькая душа еще не успела упорхнуть, и я вернул ее.
ЮЛИЯ. Как ты это сделал?
ИВАН. Я попросил ее вернуться. Я очень попросил ее – ради тебя. И она согласилась.
ЮЛИЯ. Иван, верни мне Верушку, пожалуйста! Ты же сможешь, правда? Верни мне ее! У меня больше ничего нет…
ИВАН. Джульетта, ты – все та же маленькая девочка. Вера Аркадьевна – не глупая птичка, обманутая зеркалом. Она вряд ли захочет вернуться.
ЮЛИЯ. Иван, попроси ее! Она, наверное – тоже еще близко! Я тебя умоляю, я встану на колени… (Пытается встать перед ним на колени; он ее удерживает). Ты же сможешь, Иван, я верю! Пожалуйста! Я верю!!
ИВАН. Хорошо, я поговорю с ней. Но решать – ей. (Молча гладит Старуху по голове).
СТАРУХА.(Глубоко вздохнув и открывая глаза) Здравствуй, Иван. Хорошо, что ты здесь. А я вот думала, помирать мне уже или нет еще. Но вижу, что надо повременить… А почему?.. Забыла… А ты, молодой человек, все по смерти тоскуешь, и жизнь тебе – чужбина?
ИВАН. Вы все слышали?
СТАРУХА. Слышала… А знаешь, там, может, и неплохо, но разница-то невелика… Что там, что тут – человеку нужен человек: все остальное – вздор… Почему же я помирать-то раздумала, в толк не возьму?.. Ах, ну да, Фома… Все дело в Фоме: не могу я его бросить, нельзя так. Ты, Юлька, не сердись, поезжай на океан без меня. Я с Фомой останусь.
ЮЛЬКА.(Обнимая Старуху) Я не поеду на океан. Туда уже не проехать: дороги нет.
СТАРУХА. Как это – нет дороги? Куда она делась?
ЮЛИЯ. Мы с Даной ехали долго, пока не увидели что-то невообразимое. Там, далеко впереди, разрушается дорога. Асфальт дыбится и трескается; из трещин лезут стебли и зеленые стволы; стоит тяжелый кислый запах; машины обрастают борщевиком, а люди бродят вокруг них, одурманенные, спотыкаются и разговаривают непонятно с кем.
ИВАН. С мертвыми! Они говорят с мертвыми! Значит, это началось! Это началось!
СТАРУХА. Что началось?
ИВАН. Начались знамения! Мертвые слышат голос Сына Божия и выходят из могил! Это предсказано! Теперь Он придет скоро, я дождался!
СТАРУХА. Ты в этом совершенно уверен?
ИВАН. О, я давно предчувствовал, что все начнется именно здесь, на этой земле, где не действует здравый смысл и поругано все, что держит людей вместе!
СТАРУХА. Да почему же так-то?! Почему же безумию предпочтение такое?
ИВАН. Но как иначе?! Учитель придет, чтобы дать миру новую истину. А для новой истины нужно расчистить путь к сердцу человеческому. А путь к человеческому сердцу забит предрассудками, как эта дорога – машинами. Только безумные чисты от предрассудков… Мне нужно ехать… (Берет велосипед) Я должен быть там – там, где разрушается дорога! Мне нужно туда… Прощай, Джульетта, и прости меня, если можешь. Прости!
ЮЛИЯ. Что мне простить тебе?
ИВАН. Мою слабость. Я не должен был уступить тому чувству, что завладело мной тридцать лет назад. Не должен был.
ЮЛИЯ. Прощай, Иван.
ИВАН. Прощайте, Вера Аркадьевна.
СТАРУХА. Постой! Давай договорим. Значит, по-твоему, Он придет к безумным?
ИВАН. Его благодатная истина подобна огню. Благоразумие бежит от огня. И благополучие не ищет благодати. А на этой земле ни благоразумия, ни благополучия не было и нет.
СТАРУХА. И поэтому Он придет сюда?!.. Должен ли ты сам быть безумным, молодой человек, если ты – ученик Сына Божьего?
ИВАН. Вам кажется, что я ищу его не там, где нужно?
СТАРУХА. Да что ты, милый! Откуда ж мне знать, где его искать? Я понять не могу, почему ты ищешь его? Разве он сам тебя не найдет, если ему надо? А ну как найдешь ты его, а он скажет: не знаю тебя, ты – не тот, кого мне надо?
ИВАН. Почему?
СТАРУХА. А вдруг – как раз и потому, что не понял ты, к чему твое испытание? Ты старше меня на столько, что и подумать страшно, и узнал ты многое. Но ты никогда старым не был. Не можешь ты всего знать, пока не жил в немощи старческой.
ИВАН. Скажите мне. Что вы знаете?
СТАРУХА. Сказать-то можно, да откроется ли тебе то, что скажу – такому молодому, пусть даже и прожившему двадцать моих жизней? Тебе такое открывалось, что мне и не вообразить, да только в теле твоем страсти не утихали никогда. А вот когда они совсем уж улягутся – эти самые страсти-то – тут только и сообразишь, что, сколько ни возьми от жизни, а с собой унесешь не много. Всякая дорога приятней налегке, а уж последняя…
ИВАН. Я и так – налегке, но дороги мне нет! Я давно ничего не хочу от жизни и не беру.
СТАРУХА. И напрасно! Зачем бы тебе давали, если не для того, чтобы ты брал? Ты, конечно, устал от всего, что жизнь дает, и о покое мечтаешь. Ну, не хочешь, не бери! Но все ли ты отдал, что мог? Ведь если тебе есть, что отдать, а ты не отдаешь, это же будет тяготить тебя везде, милый ты мой – хоть здесь, хоть там!
ИВАН. Что же мне отдать?
СТАРУХА. Да нет ничего проще: отдай то, что у тебя просят. Дай просящему, вот и все.
ИВАН. Просящему? Чего можно у меня просить?
СТАРУХА. Послушай. Ты ждешь, что придет кто-то и отпустит тебя, а он не идет, так?
ИВАН. Да.
СТАРУХА. Разве ты не понимаешь, что тебя испытывают?
ИВАН. Конечно, я понимаю!
СТАРУХА. Понимать – понимаешь, а испытание никак не пройдешь! Только, когда урок закончится, наступает перемена, дружок. Каждая душа, в ком бы она ни жила, должна выучить какой-то свой урок, и тогда получит отдых. Что твой урок тяжел, я тебе верю, но это – твой урок, и ничего тут не попишешь. То, что тебе нужно усвоить, написано белым мелом на черной доске у тебя перед носом, а ты не видишь.
ИВАН. Белым мелом на черной доске?.. (Медленно ставит велосипед на место).
СТАРУХА. Конечно! Это же – обычная игра: жизнь играет с человеком в жмурки, и человеку водить. И время тут роли не играет: повязку на глазах одни носят сорок лет, а другие – все сто. Почему бы и не тысячу и не две?
ЮЛИЯ.(Ивану) Ты не уезжаешь?.. Почему?..
ИВАН.(Пристально вглядываясь в нее) Я пытаюсь снять повязку и прочитать…
Входят Дана и убитый горем Фома.
ФОМА.(Застыв) Вера…
СТАРУХА. Доброе утро, Фома.
ФОМА. Вера… (переведя дух) а мне сказали, что ты…
СТАРУХА. Умерла? Да нет: хотела, уж было, но передумала. Ты-то ведь без меня пропадешь, небось?
ФОМА. Пропаду! Пропаду! (Плача, опускается на колени перед ее креслом).
СТАРУХА. Ну, что это ты вздумал, Фома? Ну же, ну! (Гладит его по голове).
ФОМА. От радости я, Вера, от радости: ведь не думал уже тебя живую увидеть! Ты уж теперь езжай спокойно на свой океан, радуйся там, а я тут буду радоваться, что живая ты!