СТАРУХА. Да в чем?!
БОРЩЕВИК. Тебе уже говорили…
СТАРУХА. Сашка?!
БОРЩЕВИК. Это – все равно… Не важно, кого ты видела. Ты поняла, о чем говорилось?
СТАРУХА. Нет. Он говорил об искуплении. Что я могла из этого понять? Разве ты мог носить в себе что-то, чего бы я не знала?.. Ты мог что-то скрыть от меня?
БОРЩЕВИК. Я слишком поздно понял, что все – ложь. Все – кроме нашей любви.
СТАРУХА. Неужели тебе и сейчас трудно мне сказать? Ты мучаешь меня!
БОРЩЕВИК. Нет на моих руках ничьей крови, нет! Но она… все равно, что есть на мне.
СТАРУХА. Нет! Нет, я не верю!
БОРЩЕВИК. С той крови все и началось – вся эта ложь. Она была самой первой – та кровь. Не я пролил ее, но я был рад ей, Вера, я пережил радость и облегчение, когда она пролилась, и всех вокруг звал радоваться. Я говорил: теперь, когда с ним покончено, мы обязательно выиграем нашу битву за счастье всех людей. Раз его больше нет, то и старому миру – конец, потому что он был лицом старого мира, и старый мир цеплялся за него.
СТАРУХА. Так ты говоришь о царе?
БОРЩЕВИК. Да. О царе. Я верил, что его нужно убить, потому что нужно было убить саму мысль о возврате к миру порабощения человеческого. Я был совсем еще мальчишкой. Я не знал, что нельзя построить любовь на ненависти, а жизнь на смерти. Это – ложь. И на лжи никак не построить правду. И я не знал тогда тебя, а ты была еще ребенком… Но однажды, когда я посмотрел в твои чистые девичьи глаза, забыв обо всем, меня вдруг словно кто-то хлестнул по лицу. И, знаешь, как видение промелькнуло: встали они перед глазами у меня – те самые барышни, дочери царские расстрелянные, в воротничках белых. В детстве я их в газете видел, всех на одной фотографии. И вот я с тобой говорю, а они будто глядят на меня – твоими ясными глазами и спрашивают: за что, Вадим? За что? А из-за юбок их будто мальчишечка выглядывает, братик их, царевич, что в одну яму с ними упал… Страшно, Вера! Потом сниться мне это стало. И пошла по сердцу трещина. Виду я не показывал, а только сильнее кипел об устройстве новой жизни: очень уж нужно было верить, что не напрасно все!
СТАРУХА. И что обездоленные, сирые люди расцветут чудесными улыбками и запоют гимны восходящей заре справедливости?
БОРЩЕВИК. Да, я страстно желал этого! Ты смеешься надо мной?
СТАРУХА. Я жалею тебя, Вадим. Зачем ты прятал от меня твою боль? Неужели стыдился? Я помогла бы тебе, вылечила. Разве бывает жизнь без ошибки?
БОРЩЕВИК. Видишь ли, Вера, эта ошибка – такая, что от нее заведется в душе личинка, поначалу незаметная, а потихоньку высосет из тебя радость, нагадит в тебе и вырастет в жирную гусеницу. Эту гусеницу ты и рад бы из себя вытошнить, да – никак. И мечтаешь, чтобы поскребли душу мочалкой, да отмыли бы. Только кто ж отмоет? Молиться не обучен был, да и как молиться, если всю жизнь с Богом воевал?
СТАРУХА. Вадим, милый, да зачем же такое страдание в себе таить? Сама не молилась, но не может того быть в природе, чтобы человеку прощения не было, коли он просит его!
БОРЩЕВИК. Да не честно это, Вера, пойми: просить у того, кого отвергал, как врага. Молитва богоборца не просто смешна, это – трусость изменника.
СТАРУХА. Бедный ты мой! Бедный!
БОРЩЕВИК. А ты знаешь, какое возникает чудесное мечтание, когда мерзкая гусеница выедает тебе нутро?
СТАРУХА. Господи! Господи!
БОРЩЕВИК. Прекрасное мечтание! Мечтание о муке! Мучиться, чтобы гусеницу свою замучить! И умереть, чтобы она умерла!.. Ты плачешь, Вера. Плачь, святая душа!
СТАРУХА. И поэтому ты умер?!
БОРЩЕВИК. Выходит, что так: меня оклеветали, но я и не пытался себя защитить и не сказал ни слова в оправдание. Я хотел все принять и претерпеть столько, сколько мне будет дано претерпеть. Я претерпел и умер спокойным.
СТАРУХА. И я ничего не знала! Ничего!
БОРЩЕВИК. Ты можешь простить меня, Вера? Только это теперь важно.
СТАРУХА. Да мне ли тебя прощать – тебя, столько выстрадавшего? Конечно, я прощаю!
БОРЩЕВИК. Ты хочешь пойти со мной?
СТАРУХА. Куда?
БОРЩЕВИК. Ты хочешь быть со мной вовеки?
СТАРУХА. Конечно! Почему ты спрашиваешь?
БОРЩЕВИК. Тогда идем. Ты можешь уйти со мной, но только теперь. Такое предлагается один раз. Если жизнь сейчас удержит тебя, ты уже со мной не встретишься.
СТАРУХА. Я хочу быть с тобой, Вадим! Конечно, хочу, дорогой мой! Я иду к тебе! (Встает). Одно только тревожит меня… Только одно: что будет с Фомой?..
БОРЩЕВИК. Тебе решать, Вера.
СТАРУХА. Так хорошо уйти сейчас с тобой, Вадим! Господи, как хорошо и совсем не страшно! Я не думала, что это может быть так прекрасно. Я подойду к тебе: ты ведь возьмешь меня за руку, правда? (Медленно идет к борщевику).
БОРЩЕВИК. Да, Вера. Я возьму тебя за руку, и ты уже не вернешься.
СТАРУХА. И не нужно! Зачем? Я так долго здесь была… Вот только как же Фома – без меня? Как же бросить его? Он умрет без надежды: он не понимает… Он не знает…
БОРЩЕВИК. Мы все уходим. И всегда кого-то бросаем. (Свет постепенно гаснет).
СТАРУХА. Да. Ты бросил меня; я бросаю его, и все – правильно. Конечно! Мы и в смерти думаем только о себе. Ну до чего же мы малы, Господи! Мы – совсем дети. Но чьи? Чьи мы дети? Где же рука твоя? Где твоя рука?!
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КАРТИНЫ ВТОРОГО ДЕЙСТВИЯ
Вторая картина
Декорация та же. В своем кресле неподвижно сидит Старуха с закрытыми глазами. Светает. Слышен рев подъехавшего мотоцикла. Входит Дана, всматривается в лицо Старухи, касается ее, вздрагивает, крестится и начинает петь пасхальный светилен на сербский напев. Входит Иван с велосипедом, слушает.
ДАНА.(Поет). Плотию уснув, яко мертв, Царю и Господи, тридневен воскресл еси, Адама воздвиг от тли, и упразднив смерть: Пасха нетления, мира спасение.
ИВАН.(Дане) Эта песня – о воскресении из мертвых. Вы верите, что ее (показывая на Старуху) ожидает воскресение?
ДАНА. Моя мама пела это всегда. Когда я была маленькая малышка, я жила с моей мамой в монастыре, а одна старая монахиня учила меня. Моя мама была немножко не в уме и говорила так, что все люди имеют воскресение, когда Христос приходит на землю. Старая монахиня говорила не так, но я верила моей маме. Сейчас я больше не умею верить то, что такой, кто насилует и убивает, имеет воскресение. Но эта женщина (показывая на Старуху) имеет воскресение, когда Христос будет приходить на землю, я верю это.
ИВАН. А я верю вам. У нее будет воскресение.
ДАНА. Почему ты веришь мне? Ты видишь меня первый раз.
ИВАН. Я вижу вашу тайну.
ДАНА. Тайну?! Какая моя тайна?
ИВАН.(Берет со стола матрешку) Взгляните на эту игрушку. Это – человек, каким он виден всем. (Развинчивает большую матрешку, берет среднюю). Это – человек, каким он виден только себе самому. (Развинчивает среднюю матрешку, берет куколку). А это – тайна. Это – человек, каким и сам он себя почти не видит, пока живет на земле. Это – человек неуничтожимый: он не распадается ни на какие части. Это – вечный ребенок внутри человека. Он движет вашей жизнью, что бы вы с ней ни делали. Я вижу сейчас того ребенок, что жил в теле этой старой женщины. Он еще – здесь, совсем рядом, и слышит нас.
ДАНА. И ты видишь такого ребенка во мне?
ИВАН. Да.
ДАНА. Какой он?
ИВАН. Он – светлый. Но есть черная точка – маленький сгусток тьмы. Он может взорваться и заполнить вас в один миг.
ДАНА. Что такое – эта черная точка?
ИВАН. Жажда мести. Мучительное, жгучее чувство, способное делать вас жестокой.
ДАНА. Кто ты, чтобы видеть душу?! Ты – святой человек?
ИВАН. Я бы так не сказал. Но у меня необычное зрение.
ДАНА. Ты уже видел меня?
ИВАН. Я видел вас вчера. И вы это знаете.
ДАНА. Зачем ты пришел опять в это место? Ты ищешь что-то?
ИВАН. Да. Вчера я видел здесь не только вас, но и другую женщину. Теперь я ищу ее.
ДАНА. Зачем?
ИВАН. Чтобы говорить с ней.
ДАНА. Ты любишь эту женщину?
ИВАН. Да.
ДАНА. Почему ты не говорил с ней вчера?
ИВАН. Я не посмел.
ДАНА. Ты виноват?
ИВАН. Да, я виноват. Но не так, как вы думаете.
ДАНА. Ты знаешь, как я думаю?
ИВАН. Я знаю, что вы можете любить в целом мире только одного мужчину – распятого.