Леди Бритомарт. А другим по душе. Вот как несправедлива к женщине судьба. Женщина воспитывает детей, то есть сдерживает их порывы, отказывает им в том, чего им хочется, задает им уроки, наказывает их за проступки, берет на себя все неприятные обязанности. А потом, когда ее дело сделано, является отец, который только баловал и портил их, и отнимает у нее любовь детей.
Стивен. Нашей любви он у вас не отнимет. Это просто любопытство.
Леди Бритомарт(резко). В утешении я не нуждаюсь, Стивен. Ровно ничего не случилось. (Встает и идет к двери.)
Стивен. Куда вы, мама?
Леди Бритомарт. В гостиную, разумеется. (Выходит из комнаты.)
Когда она открывает дверь, слышно, как на концертино играют "Вперед, о воины Христа" под аккомпанемент тамбурина.
Ты идешь, Стивен?
Стивен. Нет, не иду.
Она уходит. Он садится на кушетку, поджав губы, с выражением сильнейшего неодобрения.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Во дворе Вестхэмского убежища Армии спасения довольно холодно в это январское утро. Само здание убежища - старый склад - только что побелено известкой. Фасад его выходит на середину двора; в нижнем этаже - дверь, другая - в верхнем, чердачном этаже, без балкона и без лестницы, но с блоком для втаскивания наверх мешков. Если выйти из двери нижнего этажа во двор, налево - ворота на улицу, за воротами - каменная кормушка для лошадей, направо - стол под навесом, защищающим его от непогоды. Возле стола лавки; на одной из них сидят мужчина и женщина. И ей и ему, как видно, сильно не везет в жизни; они кончают завтрак - у каждого по толстому ломтю, намазанному маргарином с патокой, и по кружке воды с молоком.
Мужчина - ремесленник без работы, говорун и позер, еще молодой, юркий и достаточно сообразительный, чтобы быть способным на все, кроме честности ы каких бы то ни было альтруистических побуждений. Женщина - обыкновенная старая карга, побирушка, олицетворение нищеты и отверженности. На вид ей лет шестьдесят, на самом деле, вероятно, лет сорок пять. Если б это были богатые люди, в перчатках и с муфтами, укутанные в меха, они закоченели бы и чувствовали бы себя несчастными: январский холод пронизывает до костей. После первого же взгляда на грязные строения складов на заднем плане и на свинцовое небо над выбеленными стенами двора любой состоятельный бездельник умчался бы на берега Средиземного моря. Но этих двоих тянет к Средиземному морю не больше, чем на луну; и так как они вынуждены держать платье в закладе чаще, чем надевать его на себя, в особенности зимой, то холод их не угнетает, а, скорее, придает им бодрости, которая после еды переходит чуть ли не в веселье. Мужчина, отхлебнув из кружки, встает и прохаживается по двору, глубоко засунув руки в карманы и время от времени приплясывая.
Женщина. Ну как, после еды полегче стало?
Мужчина. Нет. Какая это еда! Вам это еще куда ни шло, годится, а мне, рабочему человеку, - тьфу! и больше ничего.
Женщина. Рабочему человеку? А вы кто же такой будете?
Мужчина. Я? Живописец.
Женщина(скептически). Вот как? Скажите пожалуйста!
Мужчина. И скажу! Конечно, теперь всякий лодырь называет себя живописцем. Ну а я так настоящий живописец, все что угодно могу разделать и под мрамор и под дуб. Мне цена тридцать восемь шиллингов в неделю, когда бывает работа.
Женщина. Так почему же вы здесь? Пошли бы да нанялись на работу.
Мужчина. Я вам объясню, почему. Во-первых, я не дурак... Ф-фу, ну и чертов же холод здесь! (Приплясывает.) Да, гораздо умнее, чем полагается быть в том звании, какое мне определили господа капиталисты; они ведь не любят, когда их видишь насквозь. Во-вторых, умному человеку тоже хочется пожить всласть; так что, если подвернется случай, я и выпить могу как следует, на совесть. В-третьих, я стою за интересы рабочего класса и потому стараюсь сделать поменьше, чтоб побольше работы досталось моим товарищам. В-четвертых, у меня хватает смекалки сообразить, за что ответишь по закону, а за что нет. Вот я и поступаю, как капиталисты: тащу все, что ни подвернется, если вижу, что мне это с рук сойдет. Пока дела хороши, я человек трезвый, работящий и честный; как говорится - из дюжины не выкинешь. Ну а что толку? Когда дела плохи - а сейчас они из рук вон - и хозяевам приходится увольнять половину рабочих, так начинают всегда с меня.
Женщина. Как вас зовут?
Мужчина. Прайс. Бронтер О'Брайен Прайс. Обыкновенно зовут Снобби Прайс, для краткости.
Женщина. Ведь это все равно что столяр, кажется? А вы говорили, будто вы живописец.
Прайс. Нет, это не все равно что столяр, а подымай выше. Я себе цену знаю, потому что я человек умный, да и отеи у меня был чартист, начитанный, просвещенный человек; как-никак, держал писчебумажную лавочку. Я вам не какой-нибудь дровокол или там водовоз, зарубите себе на носу. (Подходит к своему месту за столом и берется зй кружку.) А вас как зовут?
Женщина. Ромми Митченс.
Прайс(осушая кружку до дна). Ваше здоровье, мисс Митченс.
Ромми(поправляя его). Миссис Митченс.
Прайс. Как! Ах, Ромми, Ромми! Почтенная замужняя женщина, а прикидывается шлюхой, чтоб ее спасала Армия спасения. Стара штука!
Ромми. А что мне делать? Не с голоду же помирать. Эти барышни в Армии спасения такие милые, такие добрые, а только им нравится думать, что ты была бог знает какая, самая последняя, пока они тебя не спасли. Так почему же не уважить их, бедненьких? Они тут прямо замучились с работой. И кто бы им дал денег на Армию спасения, если бы мы проговорились, что мы ничем не хуже других? Известно, что за народ эти леди и джентльмены.
Прайс. Свиньи и мошенники, больше ничего. Ну, а все же хотел бы я быть на их месте, Ромми. А что значит Ромми? Прозвище такое, что ли?
Ромми. Это для краткости, вместо Ромола.
Прайс. Вместо чего?
Ромми. Ромола. Имя из какой-то книжки. Матери хотелось, чтоб я была похожа на эту самую Ромолу.
Прайс. Мы с вами товарищи по несчастью, Ромми. У нас такие имена, что никому не выговорить. Билл и Салли было не по вкусу нашим родителям, так вот я теперь Снобби, а вы Ромми. Ну и жизнь!
Ромми. Кто вас спасал, мистер Прайс? Майор Барбара?
Прайс. Нет, я сам, по своей охоте. Теперь я буду Бронтер О'Брайен Прайс - обращенный живописец. Уж я знаю, что им по вкусу. Я расскажу им, какой я был ругатель, картежник, как бил мою несчастную старуху мать...
Ромми(шокированная). Неужели вы били вашу мать?
Прайс. Ничего подобного. Она сама меня поколачивала. Да это не беда. Приходите-ка послушать обращенного живописца, тогда узнаете, какая она была наложная женщина, как сажала меня к себе на колени и учила молиться, как я приходил домой пьяный, вытаскивал ее из кровати за волосы, белые, как снег, и тузил кочергой.
Ромми. Ведь вот как это несправедливо! Всегда нас, женщин, обижают. Сами вы врете почище нашего: мастера разводить турусы на колесах. Только вам, мужчинам, можно врать на митингах, при всей публике, и с вами из- за этого носятся; а тут взвалишь на себя напраслину, да и шепчи ее на ушко всем барышням по очереди. Хоть они и набожные, а все-таки нехорошо это с их стороны.
Прайс. Правильно! Что же вы думаете, разве дозволили бы Армию спасения, если бы все у них делалось как надо? Вряд ли. Они нас тут приглаживают да причесывают, выводят в люди, чтоб можно было потом надувать да грабить. Только я тоже малый не промах. Скажу, будто видел, как одного грешника на месте убило молнией, или будто слышал голос: "Снобби Прайс, куда ты пойдешь после смерти?" Уж потешусь вволю, верьте слову.
Ромми. Ну, пить-то вам не позволят все-таки.
Прайс. Так я это наверстаю на проповедях. Зачем мне пить, если можно развлекаться как-нибудь по-другому.
Дженни Хилл, миловидная девушка лет восемнадцати, бледная и усталая, входит в ворота, ведя Питера Шерли, худого и измученного старика рабочего; от голода он едва стоит на ногах.
Дженни(поддерживая Питера). Ну, ну, ничего. Сейчас я принесу вам поесть. Вам станет легче.
Прайс(встает и услужливо спешит принять старика из рук Дженни). Несчастный старик! Возвеселись, брат, здесь ты обретешь отдых, мир и счастье. Скорее несите завтрак, мисс, он с ног валится.
Дженни торопливо уходит в здание.
Ну же, встряхнись, папаша, сейчас она тебе притащит кусок хлеба с патокой да воды с молоком. (Сажает его за стол.)
Ромми(игриво). Что нос повесил, старичок? Гляди веселей!