Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлениями лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Его эвакуировали из Омска по ошибке, вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье это с трупов.
Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстаний. Их было совсем немного, но все почему-то говорили: весь город развален снарядами.
И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.
И по-иному, из-за далекой овиди -- тонкой и звенящей, как стальная проволока, -- задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.
Матрос неторопливо и немного франтовато козырял.
-- Не боишься шпиков-то? -- спросил он Знобова. -- Убьют.
Знобов думал о японцах и, вычесывая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:
-- А нет! У меня другое на сердце-то. Сначалу боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то и не выдают.
Он ухмыльнулся:
-- Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.
-- И сами тоже хватили.
-- Да-а... У вас арестов нету?
-- Троих взяли.
-- Да-а?.. Иди к нам в сопки.
-- Камень, лес. Не люблю... скучно.
-- Это верно. Домов из такого камню хороших можно набухать. Прямо -- Америка. А валяться без толку, ни жрать, ни под голову. Мужику ничего, а мне тоже, скучно. Придется нам в город итти.
-- Надо.
II.
Начальник подпольного революционного комитета, товарищ Пеклеванов, маленький, веснущатый человек, в черепаховых очках, очинял ножичком карандаш. На стеклах очков остро, как лезвее ножичка, играло солнце, будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.
-- А вы часто приходите, товарищ Знобов, -- сказал Пеклеванов.
Знобов положил потрескавшуюся от ветра и воды руку на стол и сказал:
-- Народ робить хочет.
-- Ну?
-- А робить не дают. Объяростил народ, меня... гонют. Мне и то неловко, будто невесту богатую уговариваю.
-- Мы вас известим.
-- Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей...
-- Пройдет.
-- Знаем. Кабы не прошло, за што умирать. Мост взорвать хочет.
-- Прекрасно.
-- Снаряду надо и человека со снарядами тоже. Динамитного человека надо.
-- Пошлем.
Помолчали. Пеклеванов сказал:
-- Дисциплины в вас нет.
-- Промеж себя?
-- Нет, внутри.
-- Ну-у, такой дисциплины-то теперь ни у кого нету.
Председатель ревкома поцарапал свой зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на лице нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость и толчки ее жгут щеки румяными пятнами.
Матрос протянул ему руку пожал, будто сок выжимая, и вышел.
Знобов придвинулся поближе и тихо спросил:
-- Мужики все насчет восстанья, ка-ак?.. Случай чего -- тыщи три из деревни дадим сюда. Германского бою, стары солдаты. План-то имеется?
Он раздвинул руки, как бы охватывая стол, и устало зашептал:
-- А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь...
У Пеклеванова была впалая грудь, и он говорил слабым голосом:
-- Как же, думаем... Меры принимаем.
Знобову вдруг стало его жалко.
"Хороший ты человек, а начальник... того", -- подумал он и ему захотелось увидеть начальником здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.
На столе -- большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные кусочки колбасы. Поодаль на синем блюдечке -две картошки и подле блюдечка кожурка с колбасы.
"Птичья еда", -- подумал с неудовольствием Знобов.
Пеклеванов потирал плечом небритую щеку -- снизу вверх.
-- В назначенный час восстанья на трамваях со всех концов города появляются восставшие рабочие и присоединившиеся к ним солдаты. Перерезают телеграфные провода и захватывают учреждения.
Пеклеванов говорил, точно читая телеграмму, и Знобову было радостно. Он потряс усами и заторопил:
-- Ну-у?..
-- Все остальное сделает ревком. В дальнейшем он будет руководить операциями.