Промысловый культ, по свидетельству ученых, имеет "много общего в самых существенных признаках с тотемизмом, модификацией которого его можно считать" (Токарев 1967: 234). "Промысловым культом называют совокупность любых обрядов, направленных на достижение сверхъестественным путем успеха охотничьего, рыбного или иного промысла, вместе с теми – анимистическими или магическими – представлениями, которые связываются с этими обрядами" (Токарев 1967: 228). Любопытно, что именно охотничьи приметы, поверья, запреты оказались исторически необычайно живучими. И поныне охотники – это самые суеверные люди, что объясняется риском, с которым связан их промысел. Они зачастую оказываются во власти стихийных сил, перед которыми совершенно беспомощны. В натурфилософской прозе содержится множество охотничьих примет и запретов, которые помогают людям на промысле. Ч. Айтматов в романе "И дольше века длится день" пишет: "Все, конечно, зависело от везения, ибо нет ничего малопостижимее в охотничьем предприятии, нежели ловля морской рыбы на крючок. На суше, как бы то ни было, человек и его добыча находятся в одной среде… Под водой ничего этого ловцу не дано" (Айтматов 1983: 395). И мальчик в "Пегом псе, бегущем краем моря" ощущает свою зависимость от водной стихии: "…Он стал улавливать некую смутную опасность, исходящую от моря – свою бесконечную малость и бесконечную беззащитность перед лицом великой стихии" (Айтматов 1983: 126).
Перед выходом на промысел соблюдается такое поверье, как необходимость скрывать место промысла. Это связано с верой в злых духов, которые могут увязаться вслед за охотниками. Мать Кириска, напутствуя рыбаков, умышленно море называет лесом, желает сухих дров и не заблудиться в лесу. "Это она говорила для того, чтобы запутать следы, оберечь сына от кинров – от злых духов" (Айтматов 1983: 120). И напутствие матери помогает: мальчик находит дорогу домой.
Эвенки, как и нивхи, также "путают" направление. Ю. Сбитнев в повести "Прощание с землей" запечатлел это: "Может быть, по древним еще привычкам, эвенк никогда не показывает путь, куда собирается идти, чтобы не увязались злые духи?.. Они не всегда такие наивные, какими кажутся, древние поверья и привычки" (Сбитнев 1983: 28). Не удивительно, что в художественной литературе об охотниках и рыбаках представлено множество различных примет, поверий, запретов и ограничений, связанных с добычей зверя и рыбы, рассказов о необычных происшествиях, охотничьем "счастье" и "удаче", которые несут на себе печать суеверных представлений. Отголоски промыслового культа нашли воплощение и у В. Астафьева в "Царь-рыбе". Дед запомнился Игнатьичу рыбацкими походами да заветами. "Ни облика, ни какой-нибудь хоть мало-мальской приметы его не осталось в памяти" (Астафьев 1981: 150). Охотничьи поверья и магические обряды у народов, живущих промыслом, передавались из поколения в поколение и соблюдались. Говоря о том, как до войны в низовьях Енисея ловили рыбу эвенки, селькупы и нганасаны, В. Астафьев вопроизводит такую деталь: "К цевью уд бойе всегда навязывали тряпочки, берестинки, ленточки" и брали рыбу, в отличие от сезонных артельщиков, по договору промышлявших ее, "центнерами". Когда же наезжие "тика в тику" бросали переметы туда, где рыбачили "инородцы", то вынимали голые крючки.
Ю. Сбитнев также описывает важную роль примет в промысловой удаче эвенков. "На охоту собираешься – огонь послушай. Если трещит – не ходи: зверя нету" (Сбитнев 1985: 117). И дает поэтичное объяснение непосвященному: "Треск, значит, всех зверей распугал" (Сбитнев 1985: 118). И самое удивительное, по словам автора, что приметы оправдывались.
Охотник Кеша в повести Ю. Сбитнева "Вне закона", любящий и знающий природу, тайгу, живущий безвылазно на острове десять лет, прежде чем начать новый сезон, творил обряд, соблюдая его "свято и таинственно". Так поступали его предки. "Закуску" (теплую лепешку – сам ее выпекал заранее, луковицу и соль) раскладывал на камни, водку медленно выливал в родник. И другие обычаи соблюдает Кеша. "Никто не должен видеть, как уходит охотник на промысел. Обычай такой древний – хранят его охотники" (Сбитнев 1983: 86). В повести "Пегий пес, бегущий краем моря" также упоминается охотничье поверье: "Перед самым отплытием охотники не забыли покормить землю. Мелко нарезанное сердце нерпы разбросали с приговором для хозяина острова, чтобы тот не отказывал им в удаче в следующий раз" (Айтматов 1983: 146).
Вполне объясним тот факт, что в произведениях о месте человека в природе и отношении к ней воспроизводится наиболее древний пласт религиозного воззрения на природу (поначалу промысловый культ, по словам С.А. Токарева, – "примитивная форма религии") (Токарев 1967: 232), беспощадно уничтожаемую в XX веке, в том числе браконьерами. Проза второй половины XX века изобилует примерами бездумного уничтожения всего живого, включая и фауну Земли. У В. Астафьева на примере Сибири последовательно раскрывается эта разрушительная тенденция: в "Царь-рыбе" "исследуется" губительное воздействие человека на тайгу и ее животный мир, уничтожение браконьерами ценных пород птиц и рыб. В контексте мифопоэтической традиции этот экологический аспект в раскрытии взаимоотношений человека и природы заключает в себе и прогностический смысл. В общих трехчленных (по вертикали) мифологических схемах вселенной рыбы служат классификаторами нижней космической зоны, птицы – верхней космической зоны (они противопоставлены друг другу), крупные животные (часто копытные) символизируют среднюю космическую зону. Уничтожая живую "вселенную" вне себя, не уничтожает ли человек и себя как биологический вид, – вот смысл этого предостережения. Связанные с культом природы, тотемические обряды, приметы и поверья в произведениях натурфилософской прозы призваны раскрыть важность восстановления разрушенной целостности во взаимоотношениях человека и природы.
С представлением о тотемических предках связана также идея перевоплощения (реинкарнации). "Тотемические предки считаются вечно воплощающимися в своих живых "потомках", т. е. в членах тотемической группы". У аранда, например, "каждый человек получает тотемическое имя того из мифических предков, который будто бы оплодотворил его мать и через нее в нем воплотился. Все люди, согласно этому поверью – живые воплощения тотемических предков" (Токарев 1967: 74).
Роман-сказку А. Кима "Белка" и "современную сказку" Ю. Сбитнева "Эхо" (1985) кроме авторских подзаголовков с указанием на "сказочную" природу текста объединяет и общий мотив, реализующийся в них, – мотив перевоплощения. В "Белке" он связан с образом главного героя, от имени которого ведется повествование. Еще в отрочестве "под натиском злых обстоятельств"…ий (в романе не раскрывается полное имя героя, а дано лишь его окончание) открыл в себе способность превращаться в белку.
"Превращения", "двойничество" заданы уже в самом начале романа, открывающемся историей белки: "…Я ничего этого не помню, и даже смутного облика матушки не возникает в моей памяти, как я ни напрягаю ее. Но зато совершенно отчетливо вспоминается мне, как по стволу дерева спустился рыжий зверь с пушистым хвостом, перебежал на простертую надо мною ветку и замер, сверху внимательно разглядывая меня. И в глазах белочки… светились такое любопытство, дружелюбие, веселье и бодрость, что я рассмеялся и протянул к ней руку" (Ким 2001: 5). Белка, явившаяся трехгодовалому ребенку в лесу, "каким-то образом оказалась главной спасительницей" его жизни. А убийство ее в конце романа приводит героя к духовному самоуничтожению. Образ белки и образ матери в восприятии…ия сливаются при последующих попытках вспомнить покойную мать, утраченную им в детстве, когда и произошла встреча с белкой. "Это единственное воспоминание, относящееся, как бы это сказать, к тому мифическому времени, когда мое существование было всецело в руках высших сил и не зависело от людей и от моей собственной воли…" (Ким 1988: 457).
Так в сюжет романа вводится мотив перевоплощения, реализуемый в судьбе главного героя с двойным именем: Белка -…ий. Благодаря навыкам, "дарованным от природы", он оказывается "гораздо совершеннее и, пожалуй, счастливее людей". С одной стороны, ему дано "блаженство чувственной жизни" гораздо в большей мере, чем человеку. С другой стороны, герой – как художник, как творец – наделен высочайшей духовностью. Он идет, по его словам, "своим" путем, указывая его и другим: "…Если я смогу умереть за кого-то другого – я сумею достичь подобной высоты духа, то все наладится. Ведь того же самого смогут достичь и другие! Тут самый главный вопрос – сможет ли бескорыстие и самоотверженность за ближнего одолеть звериный инстинкт" (Ким 1988: 599).
Белка-…ий – "лучший из друзей на свете", – по словам Георгия, способный жить жизнью другого, быть для него "ангелом-хранителем". Белку выделяют "страстность, странность полузвериных ощущений", "фатализм лесной души", способность глубоко любить близких людей. Его мучает вопрос: как жить дальше на свете? Герой не способен "понять и переварить человеческое зло". Порожденный "влажным чревом природы", он осознает свое преимущество перед человеком, и в то же время тяжело переживает пороки человеческого сообщества. Способность перевоплощения в белку спасает его в трудные моменты существования в человеческом облике, помогает "сохранять себя в первозданном виде" – вопреки воздействиям извне.