Матери. – Животные думают о женском поле иначе, чем люди; он имеет для них значение, как собрание производительниц. У них не существует отцовской любви, но что-то вроде любви к детям своей любовницы и привычка к ним. Самки же в детях находят удовлетворение своего властолюбия и чувства собственности; дети дают им возможность занять их время, представляют нечто понятное, с чем можно пустословить: все это вместе и составляет материнскую любовь, которую можно сравнить с любовью художника к своему произведению. Беременность сделала женщин более кроткими, более терпеливыми, более боязливыми и заставила их охотнее искать подчинения; подобным же образом и духовная беременность порождает созерцательные характеры, столь родственные женскому характеру; – так проявляется материнское чувство у мужчин. У животных мужской пол оказывается вместе с тем и лучшим полом.
Жестокость святого. – К одному святому пришел человек с новорожденным младенцем на руках и спросил: "Что делать мне с ребенком: он такой жалкий, так плохо сложен и даже не обладает на столько жизнью, чтобы умереть". "Убей его, – воскликнул святой страшным голосом, – убей его и продержи три дня и три ночи у себя на руках для того, чтобы навсегда запомнить о нем, – и тогда ты не произведешь на свет ни одного ребенка, если для этого еще не наступило времени". – И, услышав это, ушел человек от святого разочарованный; и многие порицали святого, зачем он дал такой жестокий совет – убить ребенка. "А разве не было бы еще более жестоким оставить его в живых?" – спросил святой.
Неудачницы. – Неудача преследует тех бедных женщин, которые, в присутствии любимого человека, становятся неуверенными и неспокойными и начинают слишком много говорить: на мужчин легче всего действовать при помощи скрытой и флегматичной нежности.
Третий род. – "Мужчина небольшего роста, хотя и парадоксален, но все-таки мужчина, – маленькая же женщина, когда я ее сравниваю с высокой женщиной, кажется мне существом другого рода", – говорил старый танцмейстер. "Низкорослая женщина не может быть прекрасной" – говорил старый Аристотель.
Величайшая опасность. – Если бы большинство людей не гордилось постоянно дисциплиной своей головы – своей "разумностью" – и не считало ее своей обязанностью, своей добродетелью, которые в роли друзей "здравого человеческого смысла" оскорбляются и смущаются всякой фантазией и всяким распутством мысли, то человечество уже давно бы пошло ко дну! Больше всего люди всегда боялись, да и теперь боятся, проявить в чем-нибудь признаки умопомешательства, – которое, по их мнению, сказывается в том, что человек дает волю своему слуху и зрению, находит удовольствие в распутстве мысли, испытывает радость по поводу всего, что противно здравому смыслу. Однако не ради истины и не под влиянием угрызений совести они отвергают мир такого безумца, но ради той веры, которая считается для всех обязательной, короче говоря, для того, чтобы не дать своей мысли полной свободы действия. И люди до сих пор работали главным образом над тем, чтобы согласовать друг с другом множество вещей и установить закон такого сходства, все равно, являются ли эти вещи истинными или ложными. В этом-то и состоит дисциплина головы, сохраняющая человечество от гибели; но враждебные ей стремления становятся настолько могущественными, что о будущности человечества приходится говорить с большим недоверием. Образы вещей постоянно находятся в движении и изменяются в настоящее время быстрее, чем раньше; мало-помалу против обязательств, налагаемых на человечество, начинают ерошиться люди избранного духа и, прежде всего, исследователи истины! Мало-помалу та вера, о которой мы только что упомянули, становится чем-то пошлым, затасканным, возбуждает у людей, обладающих более тонкой духовной организацией, отвращение к себе и создает у них новые страстные желания. И тогда тот медленный темп, который был усвоен для всех духовных процессов, то подражание движениям черепахи, которые были признаны здесь нормальными, заставляет дезертировать художников и поэтов – всех людей, обладающих нетерпеливым духом, у которых так ясно выступает страсть к безумию, ибо безумие ведь отличается таким веселым темпом! И только добродетельный интеллект, – говоря прямо, добродетельное тупоумие, непоколебимое умение отбивать такт медленно живущего духа не разъединяет последователей великой общей веры и заставляет их продолжать свой танец, и это свойство считается чрезвычайно важным. Мы же, – все остальные, являемся исключением, представляем опасность и должны находиться в состоянии вечной обороны! – Впрочем, позволяется кое-что сказать и в пользу исключения, если предварительно допустить, что оно никогда не будет правилом.
Животное, обладающее доброй совестью. – "Я невольно как-то обращаю внимание на все вульгарные вкусы, которые проявляются в Южной Европе – будет ли то итальянская опера (Россини или Беллини), или испанский роман с похождениями (доступный нам по преимуществу во французском переводе Жиль Блаза), но вульгарность эта меня так же мало задевает, как та вульгарность, которую можно встретить среди раскопок Помпеи или даже при чтении античной книги. Отчего? Дает ли себя чувствовать здесь бесстыдство и умение всякого вульгарного явления выступать с такой уверенностью, с таким сознанием собственного достоинства, как будто бы это было что-то благородное, миловидное, страстное? Животное ведь тоже обладает своими правами: ему предоставлено свободно бежать в любую сторону, и ты, мой любезный собрат, все еще не лучше животного!" – вот мораль и особенность гуманитарных идей южных народов. Дурной вкус имеет такие же права, как и хороший, и представляет перед ним даже преимущество, когда в нем чувствуется великая потребность, когда он доставляет полное удовлетворение, выражается в общераспространенных терминах, носит безусловно всем понятную маску и прибегает к столь же понятным жестам. Хороший, избранный вкус, напротив, вечно ищет чего-то, его постоянно только пробуют, относительно него никогда нельзя быть уверенным, что его достаточно поймут, – он никогда не бывает и никогда не был национальным! Национальной бывает и остается только маска и всё, что скрывается под маской, в мелодиях и кадансах, в скачках и резвости ритма этих опер! Ведь это античная жизнь! Как может в ней понять что-нибудь тот, кто сам не испытывает страстного желания надеть на себя маску, не понимает той доброй совести, которой обладает все, что скрывается за маской! Именно так отдыхал и нежился античный дух, и, быть может, такой отдых в древности для натур возвышенных и редких был даже более необходим, чем для людей обыкновенных. – Напротив, мне всегда бывает больно, когда прокидывается что-нибудь вульгарное в произведениях северных народов, напр., в немецкой музыке. Становится стыдно, когда видишь, что художественная натура сознательно спускается вниз, и краска стыда невольно выступает у вас на лице. Мы догадываемся, что художник считает нужным опуститься со своей высоты ради нас, и это обстоятельство задевает нас.
За что мы должны быть благодарны. – Только артисты и писатели, работающие для сцены и на сцене, дали людям глаза и уши для того, чтобы каждый имел возможность увидеть, что он собой представляет, что он переживает, чего он хочет; только они дают нам возможность оценить того героя, который скрыт в каждом из этих повседневных людей, и учат искусству рассматривать самих себя издали героями в упрощенном и проясненном виде, – искусству "выставлять самих себя на сцену". Мы вынуждены бываем при этом отбрасывать кое-какие мелкие детали, касающиеся нас. Без этого нам пришлось бы жить вне перспективы, все время оставаться в области тех оптических явлений, которые заставляют нас ближайшим и обыкновенным предметам приписывать необычайные размеры и считать их самою действительностью.
Прелесть несовершенства. – Я вижу здесь поэта, который, как и многие другие люди, привлекает к себе своими несовершенствами больше, чем теми творениями, которые выходят из его рук в законченном и завершенном виде; успехом своим и славой он гораздо больше обязан своим недостаткам, чем своим талантам. Произведение его никогда не выражает всего того, что он хотел бы им выразить, что он хотел бы увидеть в нем, и, кажется, что он только предвкушает видение, но сам никогда его не видит. В душе его остается неслыханная жадность к этому видению, и от нее-то заимствует он свое, столь же неслыханное, красноречие, в защиту своего нетерпеливого желания, своей алчности. При помощи такого красноречия он поднимает своих слушателей над своим произведением и над всеми другими "произведениями" и дает ему крылья, при помощи которых они могут достичь таких высот, до которых никогда раньше не поднимались; они становятся поэтами и ясновидящими и испытывают чувство удивления к виновнику своего счастья, как будто бы он дал им возможность непосредственно созерцать тайники своей души, как будто он достиг своей цели и действительно видел и сообщил свое видение. Так, к счастью для своей славы, он никогда не достигает намеченных для себя целей.