Алексеев Сергей Трофимович - Философия права стр 23.

В этой связи надо полагать, что и знаменитый кантовский категорический императив (понимаемый в том ключе, в соответствии с которым "свобода каждого совместима со свободой всех остальных" ) относится не только к морали, как это принято считать, а прежде всего - непосредствен­но к природе, человеческому бытию, самой его сути.

Такой подход к свободе находит свое развитие в уче­нии Гегеля. И самое существенное здесь не то, что, по Геге­лю, право относится к объективному духу - форме реаль­ности, к "порожденному духом миру, в котором свобода имеет место как наличная необходимость" , но то, что именно Ге­гель выделил мысль Канта о том, что "прирожденное право только одно-единственное: свобода ... - единственное пер­воначальное право, присущее каждому человеку в силу его принадлежности к человеческому роду" .

"Прирожденное" - значит, данное самой природой. И Гегель говорит, что такое понимание свободы "большой шаг вперед", ибо свобода - это "высочайшая вершина, которой ни на что не приходится глядеть снизу вверх, так что человек не признает никакого авторитета, и ничто, в чем не уважается его свобода, его не обязывает" .

На основе данной исходной идеи о "природном происхождении" свободы обратимся теперь к тем двум пунктам ее характеристики, которые призваны раскрыть ее место и роль в жизни людей.

Свобода как основа существования и прогресса че­ловечества.

Итак, сущность первого пункта, которую пред­ставляется принципиально важным раскрыть несколько подробнее, заключается в том, что свобода являет собой основополагающий элемент человеческого бытия.

Свобода потому и может быть отнесена к "замыслу природы", что речь идет о людях, о человеке, то есть о су­ществах - созданиях природы, наделенных разумом. Зна­чит, "замыслив" человека и, стало быть, сказав "а", природа не могла не сказать "б" - не замыслить для людей, су­ществ разумных, "величайшую свободу". И с этой точки зрения вполне оправданно утверждение о разумности сво­боды - о том, что ее "человеческий смысл" раскрывается в единении с разумом.

Уместно в данной связи заметить, что, по Канту, чело­век отличается от всей остальной окружающей нас дейст­вительности именно разумом. И именно благодаря разуму у человека наличествует "способность самопроизвольно на­чинать ряд событий" .

Именно здесь с еще большими основаниями, чем при опоре на иные определения, может быть проведена строгая и четкая грань, отделяющая свободу в высоком "человече­ском" (и, значит, в высоком философском) значении от про­сто вседозволенности, не связанного ничем "чего-угодно-делания", произвола, анархии, беспредела в поступках.

А теперь - самое существенное (что уже относится ко второму пункту, к тезису о том, что свобода характеризует источник самого бытия и восходящего развития человечества).

Суть природного предназначения свободы состоит в том, что свобода не просто некое благо вообще, не один лишь, простор для самоудовлетворения, благостного жития, а пространство активности, развертывания природных задатков человека с целью восходящего развития всего человеческого рода.

И это качество свободы (выдающей "природную задум­ку") выражается в том, что именно в условиях свободы (по Канту - "величайшей свободы") получает простор со­стояние "постоянного антагонизма между всеми его чле­нами" , то есть состояние конкуренции, соперничества, состязания - наиболее мощная, не имеющая альтернати­вы сила, способная как ничто другое развивать человече­скую активность, побуждать к "напряжению сил", - с тем, чтобы человек "окунулся в работу и трудности" .

И попутно - такое замечание. Приходится только удив­ляться тому, как точка в точку совпали кантовские идеи по данному вопросу и идеи современного либерализма, кото­рые в наше время - опять только в наше время! - рас­крылись в идеологии рынка, причем именно свободного, основанного на конкуренции рынка, оказавшей столь суще­ственное влияние на утверждение в последние десятилетия ценностей и идеалов либеральной теории.

Приведенные положения позволяют подойти к опреде­лению своего рода "изюминки" кантовской трактовки сво­боды в ее соотношении с правом.

Не просто "ограничения", а прежде всего - "опре­деление и сохранение границ". Именно потому, что свобо­да открывает простор для "постоянного антагонизма", она в качестве таковой грозит хаосом произвола, беспределом, всеобщей анархией. И исторические данные свидетельст­вуют, что как только разрушается общество-монолит (строй феодального абсолютизма, коммунистическая тоталитарная система) и воцаряется "величайшая свобода", так в дейст­вительности возникает обстановка "постоянного антагониз­ма". Но главный эффект такой обстановки (как свиде­тельствуют факты послереволюционных событий во Фран­ции, время перестройки и реформ в России) состоит не столь­ко в том, что сразу же открывается простор для созида­тельной человеческой активности, творчества, предприим­чивости, сколько в том, что возникает пространство для произвола, своеволия, анархического беспредела - страш­ная беда, грозящая катастрофой, самоистреблением людей.

Как тут быть? Неужели и в кантовских определениях свободы вот на этом "постоянном антагонизме между всеми членами общества", являющимся следствием "величайшей сво­боды", поставлена точка и не намечен выход из складываю­щейся в этой связи драматической, губительной ситуации?

Напротив. В цепи логических суждений, в большинстве своем уже приведенных, есть еще одно, завершающее и притом - ключевое звено, которое и посвящено такого рода "выходу". В чем его суть?

По мнению ряда исследователей (которое, как они сами считают, также основано на некоторых высказываниях Канта ), секрет разрешения указанной драматической, гибельной ситуации, связанной с "величайшей свободой", состоит в том, что разум через идеи, понятия, представления создает ограничения для свободы, и поэтому с указанных позиций свобода в обществе есть не что иное, как феномен, произрастающий из ограничений, налагаемых разумом .

Эта точка зрения вызывает немалые сомнения. Точнее даже так: суть вопроса не в самих по себе "ограничениях, налагаемых разумом"(они, безусловно, необходимы), а в более глубоких и основательных категориях, в связи с кото­рыми налагаются ограничения.

Тем более, что свобода как таковая по всем данным не может "произрастать из ограничений"; напротив, она отли­чается качеством абсолютности, ущемление которого неиз­бежно ведет к ее разрушению. Это помимо всего иного подтверждается горестной практикой советской действи­тельности, где как раз реализовывалась, да притом в обна­женной, в строго классовой интерпретации, идея свободы построенной на ограничениях (свобода в условиях "дисцип­лины", свобода для трудящихся, отсутствие свободы для эксплуататоров, угнетателей, спекулянтов и т. д.).

Недаром Шеллинг обратил внимание на то, что "принудительная сила закона не может направляться непосредственно про­тив свободы"; "это принуждение, - продолжал мыслитель, - может быть направлено только против исходящего от индивидууму и возвращающегося к нему эгоистического влечения" .

Да и, строго говоря, мысль Канта вовсе не сводится к упомянутым "ограничениям"; такого рода необходимые, на­лагаемые разумом ограничения касаются не самой по себе свободы, а ее проявлений - того, что Шеллинг точно на­звал "эгоистическими влечениями". Вполне обоснованно Кант, рассматривая свободу в практической жизни людей, говорит по большей части не об "ограничениях" (хотя они, повторяю, необходимы), а о "совмещении", "совместимости" свободы каждого человека со свободой всех других людей.