Заработок обещан очень приличный, двести долларов в месяц чистыми, из рук в руки, а весной, когда зимовка кончится, премия… В общем, полная охрана всего хозяйства!
— В сторожа, значит, нанялся.
— Как колобка ни назови, только в печь не сажай… Так что, Маша, как я его тут на зиму одного оставлю? Вот в этом вагончике, что ли, вместо турка мерзнуть, когда дом есть? Конечно, он аккуратист, привык по службе сам себя обихаживать, только без меня все равно грязью по уши зарастет. А кто его кормить будет, готовить, стираться… Мы как прикинули? Его пенсия да моя — уже жить можно! Картошка своя, капустка, огурчики… Дед Миша обещал четырех несушек дать. С петухом!
— Вы, Нина Васильевна, еще и коровку заведите! — не выдержала я. — Будете за сиськи дергать, творожок, сметанка… Вы хоть соображаете, придурки городские, что это такое — деревня? Не на лето, а всерьез?
— Вот что, Маша. — Рагозина отшвырнула окурок. — Я не знаю, что у него там с тобой случилось, и не мое это дело. Только ты на него, пожалуйста, больше не рассчитывай. Не вернется он в Москву. Ему, похоже, там больше делать нечего. Он сам так сказал мне. Ну, может быть, подскочит забрать кое-что из вещей. Не в Сибири же, электрички — вон они! Так что ты теперь сама себе голова!
Я одно понимала: отца больше нету. То есть он, конечно, есть, но рядом со мной его больше не будет. Как было все последние годы. Привычно и незыблемо.
И так мне все показалось странно и дико: и этот ночной лес, и навороты кирпичей и глины, и черное небо в звездах, и заунывный голос азиата, который вновь взвыл в вагончике, что я, задохнувшись, рванулась в бег слепо и отчаянно. Нырнула в темень дубравы, но почти сразу же ударилась плечом в ствол дуба, споткнулась и упала вниз лицом в мокрую палую листву.
Рагозина догнала меня, присела, затрясла испуганно за плечи:
— Что? Что? Тебе больно? Где? Здесь?
Я молча поднялась. Она приткнулась ко мне всем лицом, прижалась щекой к моей щеке. Лицо было мокрое. Она плакала.
— О господи, господи! — отчаянно шептала она. — Ну так выходит… Счастливая я, Машенька… Думала, уже никогда-никогда! Ну, сколько мне еще в жизни отпущено? И не только в ноченьках дело, хотя, конечно, и в этом. Не одна я теперь, и он не один. Я ведь пою, Маша! Вот он не слышит, а я во двор ночью выскочу, к липе прижмусь, мурлычу… Хорошо мне, как никогда прежде! Стыдно, самой почти смешно. Только что я видела-то? Все чужие куски подбирала… А вот теперь — все мое! И он — мой. Ну, так отдай ты нам хотя бы последние наши сроки… Не мешай!
— А как же дочечка-то? Без вас? — не сдержалась я. Она примолкла и вдруг сказала жестко и бесповоротно:
— Двадцать один год — не ясельная. Пора и самой на себя попахать! Может, так даже лучше будет. Пусть поймет кое-что. Без меня. Только я за нее уже почти не боюсь. Она, Маша, только с виду слабенькая — чтобы все ее жалели. А в действительности — железо! И все просчитывает — будь здоров. Своего не упустит. Работает же с тобой — и ничего… Только ты ей сразу ничего не говори… Что мы тут надолго… Пусть привыкнет. Постепенно так… А к Новому году мы, может быть, и сами в Москву погостевать выберемся… Или вы — к нам! Хорошо бы, а? Елку в лесу вырубим, холмы крутые, пруд замерзнет, можно и на лыжах, и на коньках даже… Для нас сейчас с Антоном главное — дрова! Но мы ж тут не одни… Как ни крути, люди-то зимуют…
Ночь мы с нею почти не спали, прибирались после гостей, воду на печке грели, посуду мыли.
Под утро вышли на крыльцо покурить. Погода менялась, небо заволокло сплошь, луна едва просвечивала.
Показался отец, потоптался, покашлял.
— Тебе все понятно, Маша? Дополнительных разъяснений не надо? — спросил он.
— Нет, папа. Не надо.
— Ну и добро… Полину поцелуй, особенно не распространяйся.