2. Супер-Эго (в норме) исполняет регуляторную (руководящую) функцию по отношению к Эго, оказывает ему поддержку, постоянно напоминая ему об идеальных образах, к которым оно должно стремиться, а также амортизируя те импульсы, которым не суждено быть удовлетворенным, оберегая, таким образом, ребенка от ненужных лишений и фрустрации. Эта регуляторная или "защитная" функция зависит от оптимального баланса между силами Эроса, которые сообща действуют в целях объединения элементов психе, и силами Танатоса, несущими угрозу фрагментации, диссоциации или растворения для того, что интегрирует Эрос. Этот оптимальный баланс, в свою очередь, зависит от многих факторов, но особенно от интеграции ребенком любви и ненависти в отношении его первичных объектов, то есть от персонализации архаичных инстинктивных элементов примитивной психе. И наконец, утрата Эго поддерживающего отношения со стороны Супер-Эго может переживаться Эго как отвержение и отчуждение (сходное с тем, что на языке юнгианской психологии мы описали бы как утрату оси Эго – Самость). Регуляторные или защитные фрейдовские аспекты Супер-Эго соответствуют "защитам Самости" Стейна и Фордхэма (см. главу 5).
3. Проекция позитивных аспектов Супер-Эго (эго-идеала) на аналитика оказывает стабилизирующее влияние на психе пациента и выступает основанием позитивного переноса, делая возможной постепенную модификацию более архаичных, негативных аспектов Супер-Эго, поскольку они также проецируются на аналитика и впоследствии подвергаются проработке в анализе при условии преобладания позитивного переноса. Это соответствует представлениям Юнга о том, как архаичная идеализированная Самость, спроецированная в процессе психотерапии, приводит к карикатурной идеализации доктора и, в конечном счете, к интернализации этого имаго в качестве сокровенного "центра" во внутреннем мире пациента (см.: Jung, 1934a: par. 206–220).
Глава 4. Вклад Юнга в теорию системы самосохранения
В большинстве случаев у пациента, который обращается к нам за психиатрической помощью, есть сокровенная история, которую, как правило, он никому никогда не рассказывал. Я считаю, что терапия, по сути, начинается только после внимательного изучения всей личной история пациента. Она скрывает тайну пациента – подводный камень, который стал причиной его крушения.
(Jung, 1963: 117)
В этой главе мы дополним наши знания о поздних объяснениях Юнга "присутствия даймонических сил", которые населяют систему самосохранения индивидов, страдающих от последствий сокрушающей жизненные основы травмы. В следующей главе мы рассмотрим идеи других исследователей в русле аналитической психологии. Мы начнем наше изложение с описания личной встречи Юнга с даймоническими силами, с его бессознательных ритуальных "попыток" сохранить то, что мы назвали неуничтожимым личностным духом перед лицом раннего травматического события и его "темного Бога". Нет ничего удивительного в том, что эти переживания сделали Юнга более восприимчивым к "подводным камням и историям", о которые "разбивались" жизни его пациентов.
Травма Юнга и Атмавикти
В автобиографии "Воспоминания, сновидения, размышления", созданной Юнгом в возрасте 83 лет (Jung, 1963), он описывает свое детство, которое прошло в добропорядочной религиозной швейцарской семье, в которой мать и отец вели обособленную жизнь, а чувства никогда не обсуждались. Он был очень впечатлительным, серьезным мальчиком с развитым воображением. В детстве его начали мучить ужасные кошмары, содержание которых повергало его в стыд, и он чувствовал себя "невыносимо одиноким". Все попытки обсудить эти внутренние переживания с отцом, догматичным протестантским священником, или с постоянно расстроенной депрессивной матерью, только ухудшали его самочувствие, так что он перестал говорить о своих чувствах и замкнулся в себе. Когда он достиг латентного возраста, он стал осознавать, что в нем живут две личности. Одна из этих личностей, писал Юнг, мальчик:
…он ходил в школу и был менее смышленый, внимательный, трудолюбивый, благонравный и чистоплотный, чем большинство мальчиков. Другой был взрослым человеком – даже старым – скептически настроенным, недоверчивым, удалившимся от мира людей, но близким к природе, земле, солнцу, луне, сменам погоды, ко всякому живому созданию, но, прежде всего, близким к ночи, к сновидениям, к "Богу" (неважно, что под этим понималось), который непосредственно действовал в нем. Как только я оставался один, я мог погрузиться в это состояние. В такие моменты я знал, что я чего-то стою…. Поэтому я искал мира и одиночества этого "Другого", второй личности.
(Там же: 45)
Однажды, когда Юнг учился в начальных классах школы, он принял участие в конкурсе сочинений на тему, глубоко взволновавшую его. Учитель, который высказывал свои замечания о работах учеников в порядке их достоинства, отметил его работу самой последней. Юнг был уничтожен. Взяв в руки сочинение Юнга, учитель сказал: "Здесь есть одна работа, которая по праву заслуживала бы первого места, если бы, к сожалению, не была плагиатом. Откуда ты списал это, Карл? Поведай нам правду!". Юнг вскочил на ноги, потрясенный и охваченный яростью, он пытался доказать свою невиновность, однако его усилия были тщетными. Учитель с презрением отвернулся от него, а одноклассники бросали на него многозначительные взгляды, в которых читалось: "Ага, вот оно значит как". "Я почувствовал в этот момент, – писал Юнг – что заклеймен позором, и не было способа избавиться от этой печати" (там же: 65).
Боль, причиненная этим событием, терзала его, он был, буквально, одержим ею, но ему было не с кем поделиться своими переживаниями. Это продолжалось в течение ряда дней.
И потом во мне произошло нечто, что я прежде уже переживал несколько раз: внезапно внутри наступила тишина, как будто бы захлопнулась звуконепроницаемая дверь, отделившая меня от шумной комнаты. Будто состояние спокойного невозмутимого любопытства (и отрешенности) снизошло на меня, и я спросил себя: "Да что такое, на самом деле, здесь происходит? Ладно, ты возмущен. Конечно, учитель – идиот, который совершенно не понял, кто ты такой – вообще-то ты разобрался во всем не на много лучше его. Каждый будет возмущен, когда чего-то не понимает.
(Там же: 65–66)
Далее Юнг упоминает о моментах, подобных этому:
Это было так, будто дыхание огромного мира звезд и бесконечных пространств касалось меня, будто незримый дух входил в комнату – дух давно умершего человека и все же неизменно пребывающего там, где нет времени, дожидаясь своего часа в далеком будущем. Обычно такого рода развязки окружает ореол нуминозности.
(Там же: 66)
В этот период внутренний разлад Юнга и его тотальное недоверие к миру вовлекло его в ритуальное разыгрывание фантазии, значение которого он тогда не понимал.
В то время у меня был желтый лакированный пенал, какие обычно были тогда у учеников начальных классов, с маленьким замочком и обычная линейка. На конце этой линейки я вырезал небольшую фигурку человека длиной примерно в два дюйма, на этой фигуре был сюртук, цилиндр и сияющие черные ботинки. Я раскрасил его черными чернилами, отпилил от линейки и спрятал его в своем пенале, где приготовил для него кроватку. Я даже сделал для него пальто из лоскута шерстяной ткани. В этот пенал я также положил гладкий продолговатый камень черного цвета из Рейна, который я раскрасил акварельными красками, так что он казался разделенным на верхнюю и нижнюю части, я долго таскал его в кармане своих брюк. Это был его камень. Все это хранилось в страшной тайне. Тайком я отнес пенал наверх, на чердак, куда мне запрещали лазить, и спрятал его, испытывая величайшее удовлетворение, под одной из балок крыши. Я чувствовал себя в безопасности, и мучительное чувство разлада с собой оставило меня. Во всех трудных ситуациях, когда я делал что-то не так или был обижен, или когда раздражительность отца и немощь моей матери угнетали меня, я вспоминал своего маленького человечка, укутанного и заботливо уложенного в постель, и его гладкий, красиво раскрашенный камень… Обладание этой тайной оказало мощное влияние на формирование моего характера, я считаю это самым значительным фактором моего детства.