Нашивки – понятно, за ранения, например. А что за кресты у "померзших ребят"? Ношение нательных крестов военнослужащими вроде бы не приветствовалось политработниками всех уровней. Кресты – награды и воинские знаки – были как раз у врага. И на могилах павших – большей частью ставились не кресты, а деревянные пирамидки с жестяной звездой…" (159). Прямого ответа в статье мы не находим, но он подразумевается: кресты являются символами, говорят о вневременности, вечности происходившего и происходящего. С таким объяснением можно согласиться, но есть и еще одно. Издавна об отчаянно смелом человеке говорилось: "Либо грудь в крестах, либо голова в кустах". Вот эти кресты давнего времени и современные сорок третьему году нашивки за ранения, соединяясь, создают высокое напряжение образа. Может быть, даже слишком высокое, поскольку опущенные связующие звенья делают картину не до конца определенной и заставляют прямо говорить о непроизвольной ошибке автора.
Однако возвратимся к основному смыслу, заложенному автором в произведение. На наш взгляд, стихотворение-песня Галича должно быть рассмотрено прежде всего с точки зрения его вписанности в современную историю и литературу. И здесь на первый план, естественно, выдвигается последний год, когда Н.С. Хрущев стоял во главе страны. Конечно, вряд ли кто-нибудь в феврале, когда писалась "Ошибка", мог предсказать события октября, но было совершенно очевидно, что борьба вокруг личности и дела Сталина все более и более обостряется. С одной стороны, консолидировались его ожесточенные сторонники, стремившиеся всеми доступными им средствами обелить "вождя и учителя". Но и в официальной печати обозначилось явное похолодание, "Октябрь" явно стремился к ресталинизации, "Литературная газета", не говоря уж о "Правде" и даже относительно либеральных "Известиях", тоже не склонна была поддерживать решения XXII съезда, связанные с освобождением от этого имени. 19 февраля 1964 года А.Т. Твардовский записывал в дневнике: "Главный мотив <пленума ЦК> – культ личности. Можно считать, что это третий вал (после 20 и 22 [съездов]). Жизнь вновь и вновь заставляет допахивать эту трудную целину"3. И его журнал, читаемый и почитаемый в тех кругах, к которым принадлежал Галич, достойно исполнял эту задачу. Только что, в первом номере "Нового мира" появилась знаменитая статья В. Лакшина "Иван Денисович, его друзья и недруги", еще раз напомнившая читателям о великой повести, все более актуализирующейся в контексте современных споров. В том же первом номере печатаются будущие соратники Галича (при всех разногласиях и несовпадениях позиций) по делу диссидентства – А. Кузнецов, А. Синявский и Ф. Светов, рецензируется книга стихов еще одного наверняка ему хорошо известного автора – Н. Коржавина.
Как нам кажется, именно с этим связан комментарий Галича, втягивающий в смысловое поле песни имя Сталина и его жутковатой роли в военных событиях. Но и Хрущев, если вслушаться в комментарий, также не выводится из-под удара, он оказывается явным продолжателем дела Сталина. История бессмысленной героической гибели оказывается опошлена и предана царской охотой на костях погибших.
Политический комментарий не раскрывает смысла самой песни, а вводит ее в контекст, основательно забытый уже через десять лет4.
Этот смысл, в самых общих чертах верно понятый исследователем, тоже, как нам кажется, нуждается в уточнении.
Для поэзии (в том числе, конечно, и песенной) Галича характерна насыщенность литературными аллюзиями и параллелями. В случае с "Ошибкой" одну из таких аллюзий указал А.В. Кулагин – стихотворение убитого на войне Николая Майорова "Нам не дано спокойно сгнить в могиле…", напечатанное в пятом номере журнала "Новый мир" за 1963 год5. Однако нам представляется, что и оно, и другие названные исследователем стихотворения6 далеко не исчерпывают вопрос. Мы, со своей стороны, хотели бы напомнить о значительно более известном стихотворении, которое, как нам представляется, в наибольшей мере проецируется на структуру и смысл песни Галича. Речь идет о стихотворении Б. Слуцкого "Памятник":
Дивизия лезла на гребень горы
По мерзлому,
мертвому,
мокрому камню,
Но вышло,
что та высота высока мне.
И пал я тогда. И затих до поры.
Солдаты сыскали мой прах по весне,
Сказали, что снова я родине нужен,
Что славное дело,
почетная служба,
Большая задача поручена мне.
– Да я уже с пылью подножной смешался!
Да я уж травой придорожной пророс!
– Вставай, поднимайся! -
Я встал и поднялся.
И скульптор размеры на камень нанес.
Гримасу лица, искаженного криком,
Расправил, разгладил резцом ножевым.
Я умер простым, а поднялся великим.
И стал я гранитным,
а был я живым.
Расту из хребта,
как вершина хребта.
И выше вершин
над землей вырастаю.
И ниже меня остается крутая,
не взятая мною в бою
высота.
Здесь скалы
от имени камня стоят.
Здесь сокол
от имени неба летает.
Но выше поставлен пехотный солдат,
Который Советский Союз представляет.
От имени родины здесь я стою
И кутаю тучей ушанку свою!
Отсюда мне ясные дали видны -
Просторы
освобожденной страны,
Где графские земли
вручал
батракам я,
Где тюрьмы раскрыл,
где голодных кормил,
Где в скалах не сыщется
малого камня,
Которого б кровью своей не кропил.
Стою над землей
как пример и маяк.
И в этом
посмертная
служба
моя7.
Об этом стихотворении авторы наиболее тщательной на данный момент книги о жизни и творчестве Слуцкого пишут: "Начинается книга стихотворением "Памятник", единственным стихотворением, опубликованным поэтом после войны и после смерти Сталина – 15 августа 1953 года. Впечатление, которое произвело первое опубликованное Слуцким стихотворение, было огромным. Оно потрясло любителей поэзии: об этом вспоминают почти все, кто пишет о Слуцком. Иосиф Бродский говорил, что "Памятник" Слуцкого толкнул его к стихописанию"8. К тому же, как видно из нашей сноски, стихотворение открывает первую книгу стихов Слуцкого, моментально сделавшуюся широко известной. Трудно поверить, что Галич не читал "Памятник" в газете, в этой книге или какой-либо другой – всегда он был на заметном месте9.
На первый взгляд, прямых словесных параллелей между "Ошибкой" и "Памятником" не так много, чтобы можно было говорить о заведомом расчете. Прежде всего, это обращение к похороненному солдату у Слуцкого: "Вставай, поднимайся!", где совершенно очевиден источник: знаменитая песня на мелодию "Марсельезы", сложенная П.Л. Лавровым (с небольшой фонетической коррекцией – "поднимайся" вместо "подымайся"). Так, может быть, и галичевское: "Что ж, подымайтесь, такие-сякие" заимствовано из того же источника? Трудно в это поверить хотя бы потому, что во всех других случаях цитаты "из официальных источников" Галич переиначивает – контекстуально или интонационно. Вспомним хотя бы, почти навскидку: "Я другой такой страны не знаю" и "Нас не трогай – мы не тронем" в "Без названия", советский гимн в "Канарейке", "Кантату о Сталине" в "Плясовой", "Взвейтесь кострами…" в "Балладе о чистых руках". Здесь же никакой иронии, а тем более издевательства услышать невозможно, все звучит предельно серьезно. И это вполне возможно, если текст опосредован, прошел через другие руки – в данном случае Слуцкого. И уж совсем отсутствует у Лаврова совпадение, очевидное у Галича и Слуцкого: "Я встал и поднялся" – "Вот мы и встали…" К словесным параллелям также относятся "мерзлый, мертвый камень" у Слуцкого – и "померзшие ребята", "если зовет своих мертвых Россия" у Галича. В обоих стихотворениях речь идет о пехоте, пехотинцах. Укажем также, что в стихотворении Галича, как и у Слуцкого, присутствует диалог мертвых солдат и некоей высшей силы. В "Памятнике" это формально слова солдат, отыскавших прах погибшего, но упомянутая выше ассоциация с "Рабочей Марсельезой" достаточно откровенно показывает, что тут имеются в виду какие-то гораздо более значимые силы. В "Ошибке" третья строфа, начинающаяся "Что ж, подымайтесь, такие-сякие" формально выглядит как убеждение самих себя, "померзших ребят", но, по сути, тоже является репликой в диалоге. Подобная организация текста чужда стихотворению Н. Майорова, что и заставляет нас с некоторым скептицизмом отнестись к предположению А.В. Кулагина.
Но, кажется, существеннее чисто словесных перекличек – схождения и сущностные отталкивания на содержательном уровне. Попробуем их определить.
Прежде всего, это система субъектной организации стихотворений. У Слуцкого она такова: в центре стоит "я" – погибший солдат. Само личное местоимение употреблено восемь раз, вдобавок к этому – "мне", "мой" и пр. А с другой стороны, его дополняет внеличное, определяющее как судьбу при жизни ("дивизия", вместе с которой еще живой солдат лезет в гору), так и после нее: "солдаты", "скульптор", "батраки", "голодные" и пр. У Галича на первый план выдвинуто "мы", с которого и начинается стихотворение и которое еще несколько раз настойчиво повторяется в тексте и которому противопоставлена безличная "охота" с егерями. Никакого "я" в тексте нет, но "мы" включает это "я" вполне отчетливо. Таким образом, при общем сходстве членения на свое или интимно близкое ("я" и Слуцкого, "мы" у Галича) и внеположное, есть и отчетливое различие.