Разъярился люто: князь, которому он служил верно и преданно, на это наплевал, опозорил старого слугу! И Кучка решил, что теперь он свободен от обязательств перед таким господином и не станет больше проливать за него кровь. И не стал: самовольно сложил с себя обязанности тысяцкого и удалился с семьей из Суздаля в Кучково, на Москву-реку, вместо того чтобы отправиться в поход. Фактически дезертировал.
Кучка, впрочем, хорошо знал вспыльчивый и неуемный нрав своего князя: ясно дело, тот не простит прямого отступничества – особенно в военное время. Поэтому на Москве-реке Кучка долго задерживаться не собирался: хотел только взять из тайника зарытое на черный день золото (вот он и настал, такой день!) и двинуть с сыновьями и дочкой в стольный Киев-град, где в то время княжил Изяслав Мстиславич, племянник Гюрги. Между князьями была откровенная вражда, ибо «Гюрги сам зарился зело на великокняжеский стол», по словам летописца, поэтому Кучка мог быть уверен, что найдет у Изяслава приют и покровительство.
Жену боярин немедля по приезде в Кучково заточил в «истопницу», как сказано в летописи, а сам начал собирать добро. Бежать он намеревался только с детьми. А беременная женщина была оставлена в истопнице – проще говоря, дровяном сарае без пищи и воды: на верную смерть.
Однако выехать в Киев так скоро, как хотел Кучка, ему не удалось: помешали сыновья. Они были еще совсем дети, однако даже и малым детям нетрудно догадаться, для чего избитую, полуживую женщину запирают в холодном сарае и не берут с собой, когда собираются отъезжать в дальний путь.
Мальцы боялись и почитали отца, однако не хотели расставаться с матерью и подняли крик, умоляя батюшку взять с собой и матушку. Рыдала и нянька Улитушки, Микитовна. Старший сын Иоаким (попросту Аким, Акимка) вообще убежал в лесок и спрятался где-то.
Бросить сыновей Кучка не мог. Акимку начали ловить. А тем временем… А тем временем Гюрги, уже выступивший было в поход, обнаружил, что одного из его тысяцких на месте нет.
Не составило труда выяснить, куда именно подался беглый. И Гюрги понял, что его полюбовнице грозит беда бедучая.
Видимо, был князь не столь бессердечен, каким его привыкли считать. Он отложил выступление и ринулся по следам Кучки. Так Гюрги в первый раз попал туда, где впоследствии встанет его знаменитый памятник – тот самый, с простертой десницею, со взором, устремленным куда-то вдаль…
В первую минуту ему было, впрочем, не до далей. Более близкие и конкретные дела требовали незамедлительного рассмотрения!
Московское предание повествует обо всем случившемся весьма уклончиво: «Тот Кучка встретил князя зело гордо и недружелюбно. Возгордился зело и не почтил подобающею честию, а к тому и поносил ему. Не стерпя той хулы, князь повелел того боярина ухватить и смерти предать».
Скороспелую вдову извлекли из пресловутой истопницы и ввергли в объятия князя. Вдоволь нацеловавшись и ободрив детей, которые плакали от горя по отцу, но радовались, что жива осталась мать, князь Гюрги огляделся наконец – да так и ахнул. Теперь ему стало понятно, почему покойный Кучка, едва выпадала малая возможность, отъезжал от Суздаля в свое дальнее имение. Прекрасные места! Этот простор, открывающийся с высокого холма, эти две извилистых реки, эта немыслимая даль… Вот и до нее дошел черед! Оглядевшись, Гюрги решил, что здесь будет город. Его город!
Вот так оно и вышло, что на Боровицком холме поставил Гюрги свой княжий терем и дал тому месту новое название. В 1147 году он писал своему союзнику, новгород-северскому князю Святославу Ольговичу: «Приди, брате, ко мне на Москов». Тот год и считается годом основания будущей столицы Руси. Именно благодаря пиру, который устроил Гюрги для Святослава, упоминание о ней и попало впервые в летописи.