"Весной 1943 года Михоэлс вернулся из Куйбышева в Ташкент и сообщил мне, что намечается посылка делегации от Еврейского антифашистского комитета в Америку с агитационной целью мобилизовать все американское еврейство на борьбу с фашизмом и что в эту делегацию намечаются: он - Михоэлс - и И. С. Фефер.
Я был поражен, так как всем было известно, что между ними в продолжение многих лет существовали более чем натянутые отношения. Начиная с 1924 года Московский еврейский театр почти ежегодно выезжал на гастроли в Киев и Харьков, где в разное время жил Фефер, и в каждый приезд на встречах со зрителями, на которых обсуждали постановки театра, Фефер всегда выступал с критикой театра, и особенно резко - против Михоэлса как художественного руководителя и главного актера театра.
На мой недоуменный вопрос - почему наметили именно этих двух человек - Соломон Михайлович мне ответил:
- Так наметили свыше".
Быть может, не стоит корить человека за то, что он прозрел и сверхщедро оценил не вполне понятого при жизни художника и, таким образом, обиженного на него друга. Стоя у гроба, обдумывая случившееся, он находит для покойного самые высокие слова, постигает наконец, после утраты, его гениальность, видит его не только вровень, но и много выше всех его выдающихся современников. Поэту, тем более полагающему себя в равной мере поэтом политическим и лирическим, трудно обойтись без преувеличений.
Но, выставив перед Абакумовым, перед ЦК и Сталиным великого артиста в роли заговорщика, презренного "агента сионизма", продавшегося "Джойнту" и торгующего родиной, русской землей, Крымом, как трудно, даже и для поэта, вообразить себя, вместе с Михоэлсом, революционным парашютистом во вражеском окружении…
Соломон Михоэлс был первым казненным по делу Еврейского антифашистского комитета. Любой список жертв этого дела должен открываться его именем, ибо так было: устремясь к тотальной расправе, масштабов которой мы и не представляли себе, непременно надо было прежде всего казнить Соломона Михайловича Михоэлса.
II
Задержимся немного в Минске, на "тихой", "глухой", "безлюдной", "отдаленной" - как только ее не называли - улочке, у распростертых на снегу двух тел: Голубова, умершего сразу, и Михоэлса, в чьем могучем организме жизнь, по определению врачей, продолжала теплиться еще 4–5 часов, пока его не сломил мороз. Врачей Минска, всполошившихся и потрясенных, отстранили сразу же, едва люди Цанавы просигналили, что трупы обнаружены и доставлены в морг.
Никто, кроме профессора Збарского в Москве и художника Тышлера, близкого друга и единомышленника Михоэлса в искусстве, который переодел его в чистое, провел ночь у гроба и рисовал его, - никто другой не касался тела покойника. Правда, Наталья, дочь Михоэлса, называет еще профессора Вовси и Вениамина Зускина, возможно, что и они были ночью у гроба Михоэлса. Какая гримаса истории: Борис Ильич Збарский, академик медицины, ученый-биохимик, известный всему миру более всего тем, что бальзамировал тело Ленина и был его неизменным ученым "хранителем", спустя 24 года после смерти вождя революции исправлял размозженный череп выдающегося художника, убитого "лучшим ленинцем" всех времен и народов! К счастью, в те январские дни Збарский еще не знал, как чешутся руки у следователей Лубянки, как тянутся они уже и к нему, как въедливо допытываются о его "преступных" связях с Михоэлсом.
Какая топорная, невежественная, примитивная, будто под пьяную лавочку, работа убийц! А кого, собственно, могли они опасаться?! Врачей-патологоанатомов прогнали, милиция столицы Белоруссии стояла по стойке "смирно", никто и не пошевелился, чтобы начать поиск ночных убийц. Два цинковых гроба готовы, кажется, наперед готовы, их погрузят в поезд, привезут к большой, молчаливой, скорбной толпе на Белорусском вокзале Москвы.
Случилось и совсем загадочное: никому из близких практически не позволили кинуться в Минск - удержали в Москве жену и двух дочерей от первого брака, хотя здравый смысл требовал немедленно доставить их в Белоруссию. Многие из высоких военных чинов, русских генералов, почитателей Михоэлса, не колеблясь предоставили бы семье свой самолет. (Вспоминается, как среди ночи в 1956 году на наших глазах буквально ворвалась в фойе Дома Союзов овдовевшая Ангелина Степанова - она торопилась попрощаться с застрелившимся мужем, Фадеевым, и из зарубежных гастролей МХАТа, пересаживаясь с самолета на самолет, опекаемая аэродромными службами, проделала неправдоподобный по скорости маршрут.)
На загадку отчасти ответила книга дочери Михоэлса, Наталии Михоэлс, спустя три с половиной десятилетия после его гибели.
"Утром 13 января Михоэлса нашли убитым в глухом тупике, куда не могла заехать ни одна машина. Рядом с ним лежал убитый театровед Голубов-Потапов. Свидетель". Она отвергает версию автомобильной катастрофы или наезда, напоминая, что "…Зускин, Вовси и Збарский, которые видели чистое, неповрежденное тело Михоэлса после "автомобильной катастрофы", вскоре были арестованы". В трагические дни января 1948 года и позднее, работая над книгой воспоминаний, она не может уразуметь абсурдность ситуации, собрать воедино вопиющие улики нового преступления. Потрясенные горем близкие все еще не понимают очевидного даже и тогда, "…когда в нашу набитую людьми квартиру пришла вечером того же дня Юля Каганович. Она увела нас в ванную комнату - единственное место, где еще можно было уединиться, - и тихо сказала: "Дядя [т. е. Л. М. Каганович. - А.Б.] передал вам привет… и еще велел сказать, чтобы вы никогда, никого, ни о чем не спрашивали"".
Привет от одного из убийц! От Инстанции, которая и приказывала генералу Огольцову срочно выехать в Минск с командой "технических исполнителей". "С чего это он вдруг решил о нас позаботиться?" - недоумевала спустя годы Наталия Михоэлс, резонно называя слова Кагановича "предостережением" (или распоряжением?). "Ведь не пожалел он своего брата - отца Юлии - Михаила Моисеевича Кагановича, бывшего наркома не то авиации, не то тяжелой промышленности, - и отправил его в тюрьму на расстрел".
Следственное и судебное дела ЕАК открыли истину, документы обнажили ее, исключив сомнения. Сталин неизменно делал своих соратников соучастниками злодейств, в иных случаях довольствуясь их молчаливым согласием. Судя по характеру документов, которые Абакумов посылал через Шкирятова или Поскребышева в Инстанцию по кругу дел "еврейских буржуазных националистов", испрашивая разрешения на дальнейшие аресты, разрешения Инстанции, а не прокуратуры, партийный Олимп и его "боги" знали все о предстоящих обысках и арестах, приговорах, акциях ликвидации и т. д.
И Каганович знал о приговоре, вынесенном Михоэлсу, когда Абакумов получил разрешение на убийство. Знал ли он о том, с какой зловещей настойчивостью домогается министр Абакумов - и сам, и через ближайших к нему следователей - фактов, сведений или на первый случай хотя бы подозрений и о его, Кагановича, личных связях с Михоэлсом, с Еврейским антифашистским комитетом и вообще с неспокойным, злоумышляющим, "неверным" еврейством?
Всего он, вероятно, не знал, но многого, слишком многого не мог не знать. Многолетний партийный функционер из высшего эшелона власти, долго ведавший организационными делами партии, существовавший при своевольном и подозрительном диктаторе в постоянной опасности, всякий день убеждавшийся в свирепом, закоренелом антисемитизме Сталина, а часто и в неуважении лично к нему, Кагановичу, он не мог быть настолько беспечным, чтобы не иметь осведомителей в службах госбезопасности. Отдать палачам брата, жену, усыпить совесть, если она еще подает признаки жизни, фразами о высших интересах революции и социализма - одно дело: вспомним, как домогался Пятаков у Политбюро и Сталина особой чести самолично расстрелять свою жену и тем доказать преданность партии. В отличие от библейских времен, когда посланец бога Яхве успел задержать руку Авраама, готового принести в жертву своего сына Исаака, теперь уже никто не в силах не только удержать карающую руку, но и не рискует просить, молить о спасении невинного. Одно дело - обреченные казни или тюрьме и ссылке жена, брат, сын, другое - собственное существование, пусть в мерзости, в крови и гное, но су-ще-ство-ва-ни-е! Любой из сподвижников Сталина обязан был занести меч над близким и принести жертву в доказательство не столько истинности веры, сколько верности генсеку.
Вовсе не заботился Каганович о жене и дочерях Михоэлса, все проще: в мыслях он уже принес эту очередную жертву Молоху, может быть, в сердцах и сказал вслед убитому: "Сам виноват! Слишком громко жил…" Теперь он хотел, чтобы молча, по-рабьи униженно принесли эту жертву и близкие Михоэлса, без суеты и истерики, а главное, без обращения к нему за помощью. Желание купировать, загнать в глухой тупик памяти само событие, минскую трагедию и самому закрыться исчерпывающей формулой: "Никогда. Никого. Ни о чем".