Значительно хуже пришлось тем, кому было приказано заночевать на своих позициях. Уже упоминавшийся выше прусский офицер Брандт так вспоминал об этом: "Нам приказано было расположиться на этом самом месте, посреди умирающих и мертвых. У нас не было ни воды, ни дров, зато в патронницах у русских найдена была водка, каша и иная провизия. Из ружейных прикладов и обломков нескольких фургонов удалось развести огни, достаточные для того, чтобы пожарить конину – основное наше блюдо. Для варки супа приходилось снова спускаться за водой к речке Колочи. Но вот что было ужаснее всего: около каждого огня, как только блеск его начинал прорезывать мрак, собирались раненые, умирающие, – и скоро их было больше, чем нас. Подобные призракам, они со всех сторон двигались в полумраке, тащились к нам, доползали до освещенных кострами кругов. Одни, страшно искалеченные, затратили на это крайнее усилие последний остаток своих сил: они хрипели и умирали, устремив глаза на пламя, которое они, казалось, молили о помощи; другие, сохранившие дуновение жизни, казались тенями мертвых! Им оказана была всякая возможная помощь не только доблестными нашими докторами, но и офицерами и солдатами. Все наши биваки превратились в походные госпитали".
Подводя итог, следует указать, что по масштабам и значению Бородинское сражение, несомненно, относится к величайшим битвам как наполеоновской эпохи, так и всей военной истории.
"Один час решает судьбу Отечества": военный совет в Филях
После Бородинского сражения российская армия отступала к Москве по Можайской дороге. При приближении к городу исполняющий должность начальника Главного штаба генерал от кавалерии Л. Беннигсен получил поручение найти удобное место для нового генерального сражения. Согласно его диспозиции правый фланг российской армии располагался впереди деревни Фили, упираясь в изгиб реки Москвы, а центр находился в районе села Троицкое-Голенищево. При этом левый фланг примыкал к Воробьевым горам. Протяженность фронта достигала 4 верст, глубина боевых порядков – 1,5–2 версты.
Отходя от Бородина все ближе и ближе к Москве, русские солдаты, как и весь народ, ждали нового сражения под стенами древней столицы: "Войска расположились на Воробьевых горах в боевую позицию, – писал И. Радожицкий, – по линии фронта построены были редуты, и потому ожидали, что и тут произойдет решительная битва, ужаснее Бородинской. Златоверхая Москва расстилалась вдали по всему горизонту перед нашими глазами на необозримое пространство и, казалось, вопияла к сынам своим защитить ее неприкосновенность. Один вид этой прекрасной и древней столицы Русского Царства в состоянии был вдохнуть в воинов отчаянное мужество для ее защиты. Смотря на их мрачные лица, казалось, что каждый готов умереть, защищая родимое, в чем заключалась последняя слава и величие русского народа. Но обстоятельства готовили вовсе иное, неожиданное".
Рано утром 1 сентября российские войска стали прибывать на позиции, разбивать бивуаки и строить укрепления. Вскоре командующий 1-й Западной армией генерал от инфантерии Барклай-де-Толли, начальник штаба 1-й Западной армии генерал-майор А. Ермолов, исполняющий должность генерал-квартирмейстера полковник К. Толь и полковник императорской свиты квартирмейстерской части И. Кроссар доложили Кутузову, что выбранная позиция для сражения непригодна. По их мнению, это было связано с тем, что позиция оказалась слишком растянута по фронту, местность рассечена оврагами, а в тылу протекала река Москва. Последнее значительно затрудняло маневр из глубины позиции. Не решаясь принять единоличное решение, Кутузов вынес вопрос на обсуждение высших чинов русской армии.
На военном совете в Филях присутствовали генералы М. Барклай-де-Толли, задержавшийся в пути Л. Беннигсен, Д. Дохтуров, А. Ермолов, П. Коновницын, А. Остерман-Толстой, сильно опоздавший Н. Раевский, К. Толь, Ф. Уваров, а также дежуривший в тот день генерал П. Кайсаров.
Совещание проходило вечером 1 (13) сентября 1812 г. в избе местного крестьянина М. Фролова. Протокола обсуждения не велось, поэтому основными источниками сведений о совете служат воспоминания Раевского и Ермолова, а также письмо секретаря императрицы Елизаветы Алексеевны Николая Лонгинова к российскому послу в Лондоне С. Воронцову.
Открывший заседание Беннигсен сформулировал единственный на повестке дня вопрос: дать бой на невыгодной позиции либо сдать неприятелю древнюю столицу. Кутузов поправил его, что речь идет не о спасении Москвы, а о спасении армии, так как рассчитывать на победу можно только в случае сохранения боеспособной армии. Барклай-де-Толли предложил отступить на Владимирский тракт и далее к Нижнему Новгороду, чтобы в случае разворота Наполеона к Петербургу успеть перекрыть ему путь.
В своем выступлении Беннигсен объявил, что отступление делает совершенно бессмысленным кровопролитие в Бородинском сражении. По его словам, сдача священного города подорвет боевой дух солдат российской армии. Велики будут и чисто материальные потери от разорения дворянских имений. После того как большинство участников совета признали выбранную Беннигсеном позицию невыгодной, последний предложил, несмотря на наступавшую темноту, перегруппироваться и двинуться навстречу Великой армии Наполеона.
Предложение Беннигсена поддержали генералы Ермолов, Коновницын и Уваров. Дохтуров выступил против атаки, но счел возможным дать сражение на позиции между Филями и Воробьевыми горами.
В прениях первым выступил Барклай-де-Толли, подвергший критике позицию армии под Москвой и предложивший отступать: "Сохранив Москву, Россия не сохраняется от войны, жестокой, разорительной. Но сберегши армию, еще не уничтожаются надежды Отечества, и война… может продолжаться с удобством: успеют присоединиться в разных местах за Москвой приготовляемые войска".
Позицию Барклая-де-Толли поддержали генералы Остерман-Толстой, Раевский и полковник Толь. В частности, последний указывал, что истощенная в бородинском сражении армия не готова к новому столь же масштабному бою, тем более что многие командиры выведены из строя ранениями. При этом все понимали, что отступление армии по улицам Москвы произведет тягостное впечатление на горожан. На это Кутузов возразил, что "армия французская рассосётся в Москве, как губка в воде", и предложил отступать на рязанскую дорогу.
По версии А. Михайловского-Данилевского, опираясь на мнение меньшинства присутствующих и завершая спор, Кутузов поддержал мнение Барклая. Он решил не давать сражения на неудачной позиции и оставить Москву (ибо, по его словам, повторявшим мнение Барклая-де-Толли, "с потерянием Москвы не потеряна еще Россия"), чтобы сохранить армию для продолжения войны, а заодно соединиться с подходящими резервами.
Коновницын позднее вспоминал, что от решения отступать у всех генералов волосы встали дыбом, ибо все время после Бородинской битвы Кутузов объяснял отступление поиском новой удобной позиции для еще одного сражения. А теперь он приказал сдать Первопрестольную без боя.
Имеются воспоминания о том, что ночью адъютант Кутузова будто бы слышал, как тот плакал. После этого российской армии, которая еще днем перед этим готовилась к бою, был отдан приказ отступать. Это вызвало всеобщее недоумение и ропот.
Генерал от инфантерии Дохтуров, который на совете поддержал идею нового боя под Москвой, писал в письме жене: "Я, слава Богу, совершенно здоров, но я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас! Мы уже по сю сторону столицы. Я прилагаю все старание, чтобы убедить идти врагу навстречу… Какой стыд для русских покинуть Отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя. Я взбешен, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара Божья. Не могу думать иначе. Не проиграв сражения, мы отступили до этого места без малейшего сопротивления. Какой позор! Теперь я уверен, что все кончено, и в таком случае ничто не может удержать меня на службе".
Несомненно, решение оставить Москву требовало необыкновенного мужества, поскольку мера ответственности за сдачу исторической столицы неприятелю была очень велика и могла обернуться для главнокомандующего отставкой. Тем более, никто не мог предсказать, как это решение будет воспринято при императорском дворе.
По окончании военного совета Кутузов вызвал к себе генерал-интенданта Д. Ланского и поручил ему обеспечить подвоз продовольствия на рязанскую дорогу. Чтобы избежать возмущения и паники жителей Москвы, отступление через город производилось ночью. Стоит отметить, что решение об отступлении застало врасплох и московские власти во главе с графом Ростопчиным.
4 (16) сентября Кутузов писал Александру I: "Осмеливаюсь, всеподданнейше донести вам, Милостивый Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России… Теперь в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества. Впрочем, Ваше Императорское Величество, всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал".