Пыльцын А.В.: Я вам скажу: нам было дано право применять оружие к явно преступным элементам. Таких или подобных случаев не было. Расскажу об одном, может быть, похожем случае. Был у меня один штрафник - весёлый, бодрый, анекдотами сыпал, рассказывал о своих похождениях и боевых, и дамских. Такой рубаха-парень. И я его назначил командиром отделения - боевой, капитан по званию, да ещё бывший комроты из гвардейской части. Думаю: боевой мужик-то, назначил его командиром отделения. Перед форсированием Одера мне доложили, что это отделение в надёжном месте упрятано, как мой, командира роты, резерв. Какой резерв? Я никакого резерва не назначал, тем более, у меня стоит задача форсировать Одер - какие там резервы могут быть? Пошёл я туда - в землянке хорошей спрятались. Прихожу - оказывается, этот командир взял своё отделение, прикрылся, сказал, что он назначен в резерв, и вот мы пойдём на форсирование, а они останутся, как резерв. Он понимал, что 200 м - ширина реки, преодолеть её под огнём противника надежды мало. И вот он струсил, прикрылся своими подчинёнными. Несмотря на то, что из гвардейской части, но с гнилой душой оказался. И вот его солдаты-штрафники, когда узнали, что он их подвёл, что он ими прикрылся фактически, свою трусость прикрыл, говорят: "Товарищ капитан, мы с ним сейчас сами рассчитаемся". Я говорю: "Нет, самосуда не будет. Сейчас выведем его, и я или применю оружие, как я имею право, или отправлю в батальон - пускай там с ним разбираются". А потом думаю: отправить - значит, надо его охранять, значит, по крайней мере, двух человек надо отрывать от боевых действий. И в это время, когда я приказал ему выйти из землянки, над ним разорвался бризантный снаряд, и его изрешетило. Бог наказал, как говорят, и у меня легче стало на душе: во-первых, я не применил оружие против своего подчинённого, во-вторых, мне не надо его сопровождать никуда, и в-третьих, у меня на одного ненадёжного человека меньше в роте будет. Вот такой случай был.
Был другой случай: один из штрафников из числа освобождённых из лагерей (там тоже были осуждённые офицеры), выпросился на фронт, руки до плеч в татуировках, тоже за словом в карман не лез, весёлый был. Он рассказал, что он был хорошим поваром до тюрьмы, попал в тюрьму за поножовщину и даже в лагере из скудного зэковского пайка готовил так хорошо, что его зэки уважали. Я решил поручить ему ротную походную кухню. А потом пришёл из тюрьмы ещё один штрафник - лет под 50, худой очень, руки, как лапки птичьи. Вручил я ему автомат и думаю: ну как же он этими своими куриными лапками будет автомат-то держать? Говорю: знаешь что, давай-ка ты иди на кухню, а вот того, кухонного, в строй. И когда я вызвал первого и говорю: всё, сдавай кухню вот этому штрафнику, а сам в строй, он неприятное пожелание выразил словами: "Ну ладно, капитан, посмотрим, кому первая пуля будет". Это было похоже на угрозу - а вдруг он мне эту пулю пошлёт? Я же впереди пойду. Он погиб на фронте, я не знаю, как, где-то под пулю попал, а я, слава Богу, выжил. Так что вот таких 2 случая у меня было, а за всё остальное время я не могу припомнить, чтобы были даже похожие случаи.
Иринчеев Б.: Александр Васильевич, была ли какая-то специальная пропаганда у немцев для штрафников? То есть они кричали вам, что переходите к нам, что мы знаем, что вы обижены вашими властями несправедливо.
Пыльцын А.В.: Когда немцы узнавали, что перед ними штрафной батальон, что он из офицеров, забрасывали нас листовками: листовка-пропуск, ШВЗ - "штык в землю". Вот эта листовка якобы даёт право перейти к немцам, а там советского штрафника полностью на офицерский паёк посадят, денщика приставят, в общем, такие расписывали райские условия, что только переходите. И не один случай такой был, когда нас забрасывали листовками. Забрасывали листовками даже с такими текстами: "А вот сын Сталина Яков Джугашвили уже сдался, и он призывает вас переходить! Да ещё сын Молотова…" - а мы знали, что у Молотова и сына-то не было. И всё с фотографиями: вот сын Сталина, а вот и сын Молотова.
Иринчеев Б.: Был же запрет читать вражеские листовки, за это тоже можно было получить серьёзное наказание?
Пыльцын А.В.: Дело в другом. Я вам скажу: политработники и особист наш очень рьяно следили за тем, чтобы никто не поддался этой агитации. А потом поубавилось у них прыти, когда поняли, что эти листовки бойцы-штрафники используют только для одного дела - по большой нужде. Даже самокрутки с махоркой из этих листовок не накручивали - брезговали: "Эту гадость немецкую ещё я буду в рот брать? Только в другое место!" Наш доктор предупредил, что бумага может быть отравлена.
Так что были листовки, была агитация, пропаганда была ещё и голосовая, громкоговорители. Запускали на всю мощь то "Катюшу", то какую-то песню "Вольга-Вольга, мути Вольга" на немецком языке, а потом выкрикивали призывы сдаться, но это было бесполезно. У нас не было случаев, чтобы кто-то поддался под эту агитацию.
Иринчеев Б.: А как была поставлена политическая работа? Вот вы сказали, что был замполит в батальоне, и как он?
Пыльцын А.В.: Во-первых, поначалу, когда батальоны формировались, замполиты были даже во взводах - политрук взвода был, политрук роты, комиссар батальона и целый политаппарат агитаторов. А потом политрука взвода убрали из штата, и замполита роты. Но вот почему-то партполитаппарат батальона остался, может быть, даже за счёт убранных снизу из подразделений он стал довольно большим, и уже в каждую роту был направлен агитатор. И в моей роте был агитатор - майор Пиун, потом был ещё майор Оленин, штрафники их любили, об Оленине говорили: О, Ленин идёт. Фамилию Оленин делили: О-Ленин. Оба они хорошие были офицеры, душевные, подающие именно боевой пример. Политработники по документам в штабе узнавали, кто из них был членом партии или только кандидатом, кто комсомольцем. У них партбилет и комсомольский билет где-то в другом месте были, но они коммунистами, комсомольцами остались в душе, потому что знали: это временное лишение его прав и возможностей, под руководством политработников, а иногда и сами определялись в партийные группы. Вот политработники и проводили свою работу в таких нештатных партийно-комсомольских организациях. Так что политработа велась, да и мы, командиры-коммунисты, в стороне не стояли.
Когда мы стояли в обороне или на формировании были, каждый день читали свежие газеты, а если газет не доставалось - написанные от руки сводки Совинформбюро приносили к нам в окопы. И это тоже очень важная и ценная работа политаппарата.
Я опять говорю: в семье не без урода - был у нас один политработник капитан Виноградов, которого терпеть не могли, потому что он не был политработником в душе, он был какой-то провозглашатель лозунгов, которых сам он наверняка не понимал или не принимал. Известно, что во время войны все мы получали не зарплату, а положенное денежное содержание. Вот у меня, командира взвода, оно было 900 рублей, на 100 рублей больше, чем в стрелковом батальоне. И у гвардейцев тоже на 100 рублей было больше. Так мы говорили: "О, наш батальон почти гвардейский, потому что у нас оклады гвардейские!" Было правилом высылать денежные аттестаты на семьи. Таким образом, значительная часть наших окладов уходила нашим родным в тыл, часть мы оставляли себе, но большая часть уходила подпиской на ежегодные внутренние государственные займы. И вот Виноградов, которого мы не любили, всегда призывал каждого офицера подписываться на 3 месячных оклада. Мы и без его агитации, как и каждый год, все подписались на 3 оклада. А потом узнали через начфина - этот политработник сам только на 1 оклад подписался! Он нас агитировал, а сам этого не делал. Вот такие "политработники" бывали, их не любили. Но такой был один у нас в батальоне, и слава Богу.
Иринчеев Б.: Александр Васильевич, вы сказали, что 5 лет по приговору трибунала заменяются месяцем в штрафбате. А вот за то время, что вы воевали в штрафном батальоне, был ли, действительно, такой тихий месяц, что человек мог просто отсидеться и не участвовать в серьёзных боевых действиях?