Около 1430 г. Иван Владимирович Пронский скончался, оставив княжение старшему сыну, Федору Ивановичу с братьями. В 1434 г. в договоре Ивана Федоровича Рязанского с дядей, великим князем московским Юрием Дмитриевичем, последний обязуется "блюсти… а не обидети" вотчины рязанского "сестрича", "княженья Рязанского Переяславля и Пронска и всех волостеи… что потягло к Переяславлю и Пронску", причем рязанский и пронские князья были связаны к этому времени неким соглашением ("любовь"), очевидно, позволявшим рязанскому князю считать пронский удел этого времени своей "вотчиной".
Характерно одно уточнение обстоятельств заключения этого гипотетического рязанско-пронского соглашения, зафиксированное в тексте московско-рязанского докончания 1434 г.: Иван Федорович "со князем есми с проньским и съ его братьею любовь взял". Под первым явно имеется в виду Иван Владимирович, заметим, не "великий князь", а просто "князь", но у пронского суверена не было братьев, а были три сына, унаследовавшие "стол" после смерти отца. Возможно, этот пункт московско-рязанского договора надо понимать так, что первоначально "любовь" была "взята" с Иваном Владимировичем еще при его жизни т. е. до 1430 г. и, вторично, в 1434 г. или около этой даты с тремя его сыновьями, "братьею" в статусном отношении рязанского князя Ивана Федоровича. Если все обстояло именно так, то существовали два рязанско – пронских, по определению неравноправных договора, в которых рязанский князь уже выступал не ровней пронскому, а формальным опекуном, если не распорядителем пронского удела, признававшимся таковым и Москвой. Именно наличием еще при жизни Ивана Владимировича рязанско – пронского договора объясняется, скорее всего, существование упоминаемого между 1423 и 1427 гг. совместного суда рязанских и пронских бояр по поземельным спорам.
Аналогичным рязанскому образом после кончины Витовта перестали действовать и "служебные" обязательства князей новосильско – одоевского дома, установленные, как рязанские и пронские, в 1427 г.
Когда в 1439 г. орда "царя Махмута" попыталась "сесть" в Белеве, территориально принадлежавшем Новосилю, полки для изгнания татар посылались не из Литвы, а из Москвы, Василием Васильевичем. Теперь уже московский князь имел возможность действовать в регионе также свободно, как Витовт в 1422 г., преследуя татар в неподвластных ему землях. События эти, получившие у потомков название "Белевщины", надолго запомнились на Руси как знаменательная веха противостояния Орде, не только в связи с серьезными потерями, понесенными московскими полками, но и в силу неординарного характера похода за пределы государственных границ Великого княжества Московского.
Та легкость, с которой Витовт "уравнял", буквально на год, Ивана Владимировича Пронского в великокняжеском достоинстве с рязанским князем, демонстрирует степень свободы действий Витовта, в этот момент ничем не скованную и подразумевавшую полную возможность распоряжаться в уделах "слуг" по своему усмотрению.
Возвращаясь к судьбе "Тулы" с рядом сопредельных земель и их "изъятию", отметим, что понять, разумеется, предположительно, характер его помогает "Список крепостей и земель, пребывающих под наяснейшим Свидригайло, великим князем Литвы, Руси и пр.". Составленный в 1432 г., два года спустя после кончины Витовта, наследовавшим ему на великом княжении литовском Свидригайло Ольгердовичем, документ известен по латинскому переводу, некогда хранившемуся в Секретном архиве Кенигсберга.
"Список" состоит из восьмидесяти названий географических объектов, среди которых есть "Tula Castrum", "Rereste", "Dorczen" и "Rethun". Как видим, из шести перечисленных в литовско-рязанском договоре 1427 г. "изъятий" из владений великого князя Ивана Федоровича, "Тулы, Берестеи, Ретани с Паши, Дорожена, Заколотена Гордеевского", четыре, включая Тулу, названную здесь "крепостью", включены в документ наследника Витовта. Присутствие в нем "Тулы" считается безусловным доказательством территориальной принадлежности региона Литве.
Надо сказать, что, хотя "Список" и оценивался в историографии как весьма важный источник по исторической географии, включенный в него перечень "крепостей и земель" специально не исследовался. Первооткрыватель "Списка" и его единственный публикатор, А. Коцебу, перевел латинское заглавие документа как "Список крепостей и городов, принадлежащих Свидригайло", и с тех пор все восемьдесят "крепостей и городов" твердо считаются частью государственной территории Великого княжества Литовского.
Анализ документа представляет серьезную задачу, далеко выходящую за рамки настоящей работы. Отметим лишь одну особенность "Списка": хотя большинство перечисленных в нем объектов действительно принадлежало Литве, среди восьмидесяти "земель и крепостей" есть и такие, которые никогда не входили в государственную территорию Великого княжества Литовского. При этом последние, так или иначе, находясь на историческом литовско-русском пограничье, являлись объектами притязаний Литвы и, как следствие, имели особые формы финансовых взаимоотношений с великим княжеством.
Обратим внимание на включенные в список "Rszebra, Osshewa, Welikee Luky, Byberew, Welyscz, Zukopa, item altera Rszowa, Gelec cum districtibus multis et castris, Wronasz". А. Коцебу, переведя эту часть списка, частью справедливо, частью ошибочно, но не по собственной вине, а по вине невнятного переложения топонимов на латынь, никак ее не прокомментировал.
Исходивший из принадлежности приведенных в документе "крепостей и городов" Великому княжеству Литовскому, Ф. Петрунь поместил "Gelec" и "Wronasz" на Дону, идентифицировав первый с Галичьей горой, местностью южнее впадения в Дон р. Быстрая Сосна, а второй – с Воронежем, левым притоком Дона южнее устья Быстрой Сосны. Автор счел их крайними юго-восточными пунктами предполагаемой границы между Литвой и русскими землями по ситуации на 1432 г., с чем согласился и С. М. Кучиньский.
Между тем, речь здесь определенно идет о другом регионе, северо-западе Руси, пограничье Литвы с Новгородом, Псковом, Москвой и Тверью.