Чистые пруды.
Дом Юсуповых окружен легендами. Считалось, что когда-то на его месте находился один из загородных домов Ивана Грозного, что не подтверждено никакими документами. В XVII веке это было владение Волкова. Главный сохранившийся до наших дней дом – палаты Волкова, построеные в конце XVII века, а в конце правления Петра Великого подаренные царем Г.Д. Юсупову. Григорий Дмитриевич начал государственную службу стольником, участвовал в боях под Нарвой, Полтавой, Выборгом. При Екатерине I стал сенатором, при Петре II – первым членом Государственной Военной коллегии. Сын Григория Юсупова – Борис Григорьевич (1696–1759) все царствование Анны Иоанновны и правительницы Анны Леопольдовны был московским губернатором, при Елизавете Петровне стал сенатором, президентом Коммерц-коллегии и главным директором Кадетского корпуса. Пушкины столкнулись с представителем следующего поколения – Николаем Борисовичем, который успел к этому времени побывать посланником в Турине, сенатором и при Павле I стал министром уделов. Александр I сделал одного из богатейших людей России членом Государственного совета. Знакомец Вольтера и Бомарше, коллекционер, меценат, к тому же главноуправляющий в свое время Московской экспедицией кремлевского строения, Николай Борисович во всех своих резиденциях имел полный штат прислуги, похожий на штат придворных служителей. В Москве у него был дом на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка с великолепно отделанным театральным залом. Он много времени проводил в принадлежавшем ему Архангельском. В Огородниках в юсуповском владении числилось 104 человека дворни, кроме того, чиновник средней руки, один мещанин, жена портного и… семья Пушкиных с шестью своими дворовыми. Это были Иван Федоров 20 лет, вдова Ульяна Яковлева 35 лет, Николай Матвеев, две женщины и Никита Тимофеев Козлов 26 лет, неотлучный дядька поэта.
Квартира Пушкиных, согласно документам, помещалась в "среднем желтом доме" – деревянном, стоявшем параллельно каменным палатам. Дом этот был снесен в 1860 году. Двадцатью годами позже подверглись варварской реконструкции и самые палаты. Была изменена внутренняя планировка, сделана новая роспись стен. Даже кованые решетки были заменены новоделами.
Остается загадкой, по какой причине Н.Б. Юсупов решил принять у себя обремененных большой семьей и к тому же небогатых постояльцев. Пушкиноведами высказывалось предположение об общих интересах Юсупова и отца поэта, увлеченных театром. Но тогда становится непонятным, почему Пушкины так скоро покинули юсуповские владения, сохранив при этом самые добрые отношения с хозяином. Сам поэт много раз был гостем Николая Борисовича в Архангельском и Москве. Последняя встреча произошла 27 февраля 1831 года на вечере, устроенном Пушкиным и его молодой супругой.
Пушкинское послание "К вельможе" – Н.Б. Юсупову – вызвало много острых нападок на поэта. Ряд литераторов открыто обвинил поэта в низкопоклонстве, и только В.Г. Белинский выступил в защиту позиции Пушкина: "Некоторые крикливые глупцы, не поняв этого стихотворения, осмеливались в своих полемических выходках бросать тень на характер великого поэта, думая видеть лесть там, где должно видеть только в высшей степени художественное обобщение и изображение целой эпохи в лице одного из замечательнейших ее представителей".
Наконец, и после переезда на другую квартиру за мальчиком Пушкиным сохранилось право проводить целые дни в знаменитом Юсуповом саду (Б. Харитоньевский пер., 24). До приобретения в 1810 году Архангельского Н.Б. Юсупов много занимался этой московской диковинкой. Сад повторял в плане Версальский парк. Он имел правильные аллеи, круглый пруд, к которому вели ступени двух лестниц. Здесь были и беседка, и грот, и искусственные руины, и статуи. Со стороны переулка в сад вели нарядные парадные ворота. Юсупов сад остался в строках автобиографического пушкинского стихотворения "В начале жизни школу помню я…":
…И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственных порфирных скал.Там нежила меня теней прохлада;
Я предавал мечтам свой слабый ум,
И праздно мыслить было мне отрада.Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.Все – мраморные циркули и лиры,
Мечи и свитки в мраморных руках,
На главах лавры, на плечах порфиры.Все наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слезы вдохновенья
При виде их рождались на глазах.Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух богов изображенья.Один (Дельфийский идол) лик младой -
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.Другой – женоподобный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал -
Волшебный демон – лживый, но прекрасный…
Но если Юсупов сад как обстановку своих первых вдохновений называет сам Пушкин, то и поныне остается загадкой "школа", с которой начинаются стихи. Среди всей пышности и шума бесконечных связанных с именем поэта торжеств, конференций, юбилейных празднеств, невыясненным остается главное – имена его первых учителей и обстоятельства начального обучения. Согласно свидетельству одной из современниц, впрочем, далекой от пушкинской семьи, после смерти своей соперницы в семейных делах – второй бабушки поэта – "Ганнибальша", как женщина "очень умная, деятельная и рассудительная, стала заведовать всем пушкинским домом и детьми, принимая к ним мамзелей и учителей, да и сама учила".
Имена учителей домашних остаются неизвестными, зато пушкиноведы в 1920-х годах высказывают немало предположений о реальном учебном заведении, в котором мог оказаться маленький Пушкин. В Москве было множество иностранных пансионов. Рядом с Большим Харитоньевским переулком, у Красных ворот, существовало в те же годы и "Частное народное двухклассное училище". Кому-то из исследователей представлялся вероятным даже иезуитский пансион. Но по-настоящему ни одно из предположений не совпадает с образом учительницы в пушкинских стихах, написанных в 1830 году. И если был точен образ Юсупова сада, тем более должен был быть взят из действительности образ первой учительницы, от которой маленький Пушкин убегал в тень Юсупова сада:
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго,Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.Дичась ее советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров,И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада…
И все-таки переезд в домовладение графа Петра Львовича Санти можно объяснить все той же тенью бедности, которая не оставляет семьи Пушкиных. Маленькое домовладение, маленький двор, без сада и какой бы то ни было зелени, весь застроенный деревянными постройками, тесными и неудобными. Основной дом имел по фасаду всего 13 метров, а в глубину десять. Среди жильцов здесь ютились некий чиновник Петров, уездный землемер, отец знаменитого живописца Федотов, дворовый портной графа Березинский, согласно объявлениям в "Московских ведомостях", "производивший женское портновское мастерство" и притом имевший нескольких учеников. У Пушкиных, кроме членов семьи, было еще не меньше шести человек дворовых. В этой московской квартире Пушкин будет оставаться до 1807 года. И это в ней Сергея Львовича будет посещать Н.М. Карамзин, к которому на редкость серьезно отнесется мальчик.
В биографической заметке о погибшем сыне Сергей Львович расскажет: "В самом младенчестве он показал большое уважение к писателям. Не имея шести лет, он уже понимал, что Николай Михайлович Карамзин – не то, что другие. Одним вечером Николай Михайлович был у меня, сидел долго: во все время Александр, сидя против него, вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз. Ему был шестой год".
Теснота и неудобства явно не угнетали ребенка. Огородники оставят в его душе ощущение подлинной Москвы. Радушной. Многолюдной. Всегда гостеприимной. Не умевшей и дня прожить без толпы гостей, какого бы ущерба ни наносили такие гостеванья. Ведь это не куда-нибудь, а к "Харитонью в переулке" старушка Ларина привозит в Москву на ярмарку невест свою Таню. После долгой поездки по Тверской и главным улицам.
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык,
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване,
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились…
Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Нехорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постели новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.
И вот: по родственным обедам
Развозят Таню каждый день…