Индивидуальный человек кажется ему связанным с человечеством "узами необходимости". Не только в силу наследственности человек является "выражением человечества своего времени", но и вообще "умы образуют непрерывную цепь, в которой каждое поколение и каждый человек в отдельности являются лишь звеном". Пьер Леру почти готов сказать вместе с Джордано Бруно: "Когда я вижу человека, то вижу человечество". Таково метафизическое выражение его мысли. А вот социологический вывод отсюда. Общество постоянно влияет на индивидуума. Будучи обязан обществу лучшей частью самого себя, индивидуум непременно должен жить для человечества. Руссо, который сначала рассматривает человека как "отдельную силу", впоследствии для объяснения возможности общественного договора оказывается вынужденным требовать от каждой из этих сил самоотречения или, что то же, требовать самоотречения меньшинства в пользу большинства. Экономисты, проповедующие свободу конкуренции, проповедуют, в сущности, войну каждого против всех, всех против каждого. И для них человек – "враг человека".
Раз признано родство человека с человечеством, все изменяет свой вид. В обществе нет более места для ненасытной погони за личной выгодой. Если я хочу любить себя, я должен любить себя в других. "Моя жизнь в них", без них моя жизнь "ничто". Или "я не умею любить себя", или если я умею любить себя, то я люблю других в себе. Таким образом, "эгоизм поражает сам себя, он сам себя разрушает".
Индивидуалистический принцип, с экономической точки зрения, ведет к прославлению капитала, ненависти к бедности, а отсюда – прямо к мальтузианству. Если на место индивидуума поставить "вид", то опять получает значение закон: "плодитесь и размножайтесь". В политике индивидуализм кончает деспотизмом, о чем свидетельствует Общественный договор. Учение о Человечестве установляет равенство повсюду, а равенство всех обосновывает равенство каждого, это безусловное, неотчуждаемое право, обеспечивающее меньшинство от насилия большинства.
Связь человека с человечеством, восстановленная в своем настоящем значении, глубоко видоизменяет три основных порядка социальных отношений: семью, отечество и собственность. Пьер Леру стремится защитить их все против отрицающих их сект, но требует их преобразования в смысле расширения. Они должны отказаться от кастового характера. Собственность, отечество и семья не должны мешать индивидууму сознавать себя "в общении со всей Вселенной". Христианство провозгласило закон любви, но есть еще высший принцип-солидарность. Равным образом есть религия высшая, чем христианство: религия Человечества. Солидарность потому выше любви, что она "объясняет последнюю". Ближний, которого я должен любить, это в то же время я сам. Религия Человечества выше христианства потому, что она освящает и любовь к себе, и любовь к другому, обнаруживая таким образом гармонию между этими двумя одинаково естественными склонностями. Пьер Леру извлекает из идеи солидарности выводы относительно будущей жизни и бытия Божия, но эти выводы не входят в нашу задачу. Для нас достаточно указаний на общественную роль идеи солидарности и на то, каким образом выводы из идеи Человечества соединяются и расширяют выводы из идеи Равенства.
Пьер Леру не всегда оставался на тех высотах, куда завлекли его эти две книги: он ближе рассматривал социальную и политическую проблемы. Бенуа Малон характеризует Пьера Леру как "мало поучительного" социалиста. Выражение это довольно справедливо. Хотя Пьер Леру в значительной степени способствовал распространению чувства социального сострадания и даже ввел во Франции самое слово социализм, тем не менее он не внес в эту доктрину ни очень крупного, ни очень оригинального вклада. Подобно сен-симонистам он сурово критикует политическую экономию английской школы. Он яростно восстает против "финансового и промышленного феодализма", против буржуазии. Пролетариат и демократия для него – синонимы, и он не различает экономических требований во имя нужд пролетариата от политических требований во имя прав демократии.
Применение английской конституции во Франции кажется ему крупной ошибкой. С другой стороны, он понимает верховенство народа не ходячим и не вульгарным способом. Он протестует против того, что называют "идолопоклонством перед чистой абстракцией". Все могут быть суверенами лишь в том случае, если между ними царствует согласие. Но такое согласие возможно не иначе, как при условии "повиновения общему разуму". В таком случае настоящим сувереном является сам разум. Однако согласие всех, даже под властью разума, может установиться лишь по воле каждого. Таким образом, суверен это в одно и то же время все, каждый и этот высший разум, заключающий в себе "знание и любовь". Отсюда формула: "каждый через всех, или все через каждого при помощи знания и любви".