Он был так разъярен, что казался вполне способным сделать это, и нервозность вызвала у Домини странную реакцию: ей страшно захотелось рассмеяться. Она подняла руку и прикусила костяшки пальцев, а он со свойственной кошачьей угрожающей грацией направился к кровати. Он стоял и смотрел на Домини сверху, и она чувствовала его взгляд, двигающийся от ее плеч до шифона, прикрывающего ее грудь. Домини ухватилась за шелковое покрывало и натянула его на себя. Поль выгнул насмешливо бровь, заметив ее маневр, потом недобро засмеялся, показывая все белоснежные зубы.
— Запирая двери и разыгрывая девическую скромность, ты еще больше разожжешь мою страсть, а не погасишь ее, — насмешливо протянул он, и в следующее мгновение уже сидел рядом с нею на кровати, беззастенчиво разглядывая. Губы его кривились от смеха или раздражения, этого Домини не могла сказать с уверенностью. Лицо его было слишком непроницаемым, слишком непонятным, особенно тогда, когда от его близости у нее начиналась нервная дрожь.
Устремив взгляд на золотое кольцо на ее руке, символ его собственности, он сказал отрывисто:
— Прекрасно знаю, Домини, что я тебе не нужен, но боюсь, тебе придется переносить мои романтические желания. Однако ты можешь утешиться мыслью, Что придет день, когда ты мне уже не понадобишься.
Он говорил с холодной иронией, и Домини отшатнулась словно ее ударили. Эти слова давно звучали в ее памяти, и их жестокая откровенность разожгла в ней гнев.
— Понятно, Поль, — глаза ее сверкали, как голубые кинжалы, — ты разбил мою жизнь для удовлетворения кратковременного каприза. Ты убил во мне гордость и втянул в брак, чтобы владеть мной несколько месяцев. Я всегда знала, какова истинная причина твоей женитьбы на мне, но никогда не думала, что у тебя хватит наглости так цинично сказать об этом вслух.
— Ну что ж, — грудь ее резко и быстро вздымалась от гнева и боли, — спасибо за то, что сказал. Теперь меня не волнует мысль о том, что ненавидеть нехорошо… я считаю эту ненависть оправданной.
— Да, чувствуй себя правой. — Он говорил очень спокойно, почти небрежно. — Чувство правоты удивительно облегчает совесть.
— Сомневаюсь, что у тебя вообще есть совесть, — отпарировала Домини. — Сердца у тебе нет, это уж совершенно точно.
С насмешливой улыбкой он дотронулся до своей мускулистой груди, потом, пожав плечами, наклонился к прикроватному столику и взял лежавшую там книгу.
— Ты пытаешься понять греческий характер? — Поль насмешливо приподнял бровь, глядя на Домини.
— Я читаю Казантакиса для удовольствия, — холодно отрезала она. — В этом предназначение романа.
— Каждый человек является узником собственных представлений о жизни, потому он не может говорить за всех, — Поль чуть заметно улыбнулся. — Казантакис пишет о любви, как о мече, вонзающемся в сердце. Как ты считаешь, он прав?
— Откуда мне знать, — передернула плечами Домини.
— Однако же ты любила, разве не так, хотя бы и по-телячьи?
— Полюбить — значит отдаться капризам и, возможно, жестокости другого человека, — ледяным тоном сказала она. — Я больше не пойду на такой риск. Поль указал на дверь, запертую ею накануне. — Ты сделала это потому, что я отослал назад картину Созерна, — сказал он. — Нельзя сказать, чтобы это было признаком равнодушия, а?
— Равнодушия к кому? — Их взгляды встретились, потом Домини оказалась прижатой к подушкам, так как Поль наклонился к ней, приблизив свое темное красивое лицо на расстояние дюйма от лица Домини. Ее синие, как ирисы, глаза широко раскрылись, а он рассмеялся, дыханием коснулся губ Домини, отодвинулся и поднялся на ноги.
— Мне надо идти кое с кем встретиться сегодня, — он положил ее книгу на место, — но я присоединюсь к тебе на пляже. Я приказал приготовить корзину с едой.