3.
Реакционное западничество было у нас не теорией, а государственной практикой. Его можно даже обвинять в отсутствии идейного обоснования, даже в пренебрежении им, что лишает идеи весь официальный фасад огромного здания Российской Империи, которая, чтобы иметь идеологию, принуждена была довольно искусственно покрыть себя лозунгами в общем чуждого ему славянофильства. Весьма примечательно, что идеологическую и теоретическую формулировку свою русское западничество нашло не в течениях реакционных, но в оппозиционных Империи западнических направлениях, - в русском либерализме и радикализме. Что касается до либерализма, то его идейная роль в истории русского западничества является огромной. В нем как раз "дело Петрово" нашло свое идейное оправдание и свою теоретическую формулировку. Можно даже сказать, что русская историософия и философия культуры западнического толка в огромной доле своей была построена в различных течениях русского либерализма. Но несмотря на эту выдающуюся культурную роль, было в русском либерализме нечто искусственное, тепличное, недостаточно почвенное. Если западничеству реакционного стиля удалось сделаться огромной фактической силой, сумевшей организовать народные массы и долго руководить судьбами государства, то русский либерализм всегда был чем-то кабинетным и отвлеченным, не умел войти в жизнь и потому потерпел решительный крах в эпоху революции.
Начала русского либерализма можно искать в екатерининскую и александровскую эпоху нашей истории, но сложился он и вполне выявил свое лицо только в поколениях сороковых - семидесятых годов прошлого века. Именно этот период породил Целый ряд выдающихся русских западников либерального образа мыслей различных оттенков, в числе которых можно назвать И. С. Тургенева, М. Н. Каткова первого периода, когда он мечтал насадить у нас английские порядки и сочетать либерализм с консерватизмом, Б. Н. Чичерина, С. М. Соловьева, К. Д. Кавелина и многих других. Особенностью русского либерализма нужно считать, что его первые представители были всегда некоторыми "одиночками", не составляли единой группировки или партии, даже находились друг с другом во вражде, полемизировали и спорили. Когда же, в более позднюю "конституционную" эпоху нашей истории, наш либерализм сложился в партию, объединение произошло на гораздо более левых, радикальных и социалистических позициях по сравнению с воззрением наших ранних либералов. Такова была наша конституционно-демократическая партия, в которую не вошли ни англоманство М. Н. Каткова, ни экономический либерализм Б. Н. Чичерина, ни вообще все то, что составляет существо либерализма в его чистом виде. Однако наш конституционный демократизм целиком исповедовал ту западническую культурную философию и историософию, которая сформулирована была нашим ранним либерализмом. Оттого для характеристики нашего либерального западничества следует обратиться не к новым, а к старым представителям русского либерализма.
"Не из эпикуреизма, не из усталости и лени, - писал в 1862 году И. С. Тургенев, - я удалился, как говорил Гоголь, под сень струй европейских принципов и учреждений". На Запад звали его не личные интересы, но соображения о благе народном. "Мне было бы 25 лет, - я не поступил иначе, не столько для собственной пользы сколько для пользы народа". Именно И. С. Тургенев так же, как и другие русские либералы, полагал, что "русский народ консерватор "par excellence", что он "самому себе предоставленный неминуемо вырастает в старовера, вот куда его гнет, его прет". Как утверждал другой русский либерал Кавелин, "мы, русские, народ действительно полудикий, с крайне слабыми зачатками культуры". "Односложность делает развитие нашей государственной и общественной жизни медленным, вялым, бесцветный; индивидуальной выработки, строгой очерченности форм, точных юридических определений и ответственности нет ни в чем". Это именно тот взгляд на русский народ и русскую историю, который до некоторой степени можно возвести к Чаадаеву, хотя он и не был либералом, а скорее, одним из предвозвестников нашего радикализма; тот взгляд, который до сегодняшнего времени повторяется в либеральных кругах. В крайней своей формулировке он утверждает, что русская история просто белый лист бумаги, исписанный посредством чужих сил чужими буквами; в более мягкой - что она похожа на западную, но все процессы в ней медленны, лишены красочности и запоздалы. Прекрасно сформулировал этот взгляд однажды молодой Катков: "Уж вот почти тысяча лет, - писал он, - как начал понимать себя народ русский. Сколько лет!.. На что же были употреблены они? Что же было проявлено жизнью народа в их течении?.. Взгляд на древнейшую русскую историю пробуждает в душе томительное чувство. В самом деле унылое зрелище представляется взорам позади нашего исполина. Далеко, далеко тянется степь, далеко - и, наконец, исчезает в смутном тумане… Там, в той туманной дали показываются какие-то неопределенные, безразличные призраки, там так безотрадно, так пусто; колорит такой холодный, такой безжизненный"… Отсюда уже видно, как, по мнению западников, можно оживить эту мертвечину: движением от степи к морю. Один из самых выдающихся наших историков западнического толка С. М. Соловьев довольно любопытно пытался обосновать отсталый характер нашей истории таким противопоставлением степи морю, откуда и вытекало у него оправдание дела Петрова. Наша история была степной, а степь не располагает к развитию умственных сил. В степи русский богатырь мог встретить разве только другую, неодухотворенную, "азиатскую" физическую силу, с которой и можно бороться только физически. Наоборот, с грозною стихией моря можно бороться "не иначе как посредством знания, искусства". На море неизбежно встречались люди "противоположные кочевым варварам" - люди "богатые знанием, искусством, у которых есть что позаимствовать, и когда придется вступать с ними в борьбу, для нее понадобится не одна физическая сила". Принадлежа к степной Азии, мы неизбежно были чужды "нравственных сил", "европейского качества" и необходимо погрязали в "азиатское количество" - так говорит наш западник, забывая, что количество, скорее, есть принцип новой европейской культуры, а глубокая Азия в лице своих великих религий служила не количеству, а качеству. Впрочем, для нашего западника эти азиаты, вроде индийцев, есть "самый мягкий, самый дряблый народ", который не умел "сладить с прогрессом", пожелал уйти от прогресса, от движения, возвратиться к первоначальной простоте то есть пустоте - в состояние до прогресса бывшее". И если, несмотря на все наше азиатство, мы принадлежим "и по языку и по породе к европейской семье, genus Europaeum", как писал Тургенев и как думали все западники; если "нет такой утки, которая, принадлежа к породе уток, дышала бы жабрами, как рыба", то, поистине, мы самый наипоследний европейский народ, самая дрянная европейская утка. Что же в таком случае нам делать, как не окунаться в европейские струи или окунать в них тех, кто сам окунаться не может. Программа либерального западничества, стало быть, только методами отличалась от программы западничества реакционного. Петр европеизировал русский народ ремнем, его потомки - военными поселениями, русский либерал предлагает отдать его в культурную учебу по всем правилам западного гуманизма. "Что же делать? - спрашивает Тургенев. - Я отвечаю, как Скриб: prenez mon ours - возьмите науку, цивилизацию и лечите этой гомеопатией мало-помалу". Европейские культуртрегеры из "немцев", желавшие выбить из русского "азиатскую бестию", были, следовательно, аллопатами, и даже преимущественно хирургами, русский либерал - это гомеопат. Такова основная разница при общности взгляда на русский народ как на объект культурной медицины.