Лафорг (Laforgue) Жюль (1860-1887) – французский поэт, имя которого применительно к Ахматовой первым назвал Георгий Чулков: "Почти в каждом стихотворении Ахматовой, как в бокале благоуханного вина, заключен тайно смертельный яд иронии. Эта ирония отдаленно напоминает улыбку Иннокентия Анненского и Жюля Лафорга, но она всегда нежнее, тоньше и женственнее, чем у этих безвременно погибших поэтов" [Чулков]. Весьма вероятно, что очень близкий в ту пору с Ахматовой критик отправлялся при этом от ее собственных признаний о литературных симпатиях, – в воспоминаниях о разговорах с Модильяни в 1911 г. она перечисляла: "Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера". Спустя короткое время М. Кузмин писал в предисловии к "Вечеру": "Нам кажется, что она чужда манерности, которая, если у нее и есть, однородна несколько с манерностью Лафорга, то есть капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались <…> нам кажется, что поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы, от себя же поэт прибавляет разве только лафорговскую, на наш вкус приятную, манерность" [Кузмин 1912, 9–10]. М. Кузмин, находивший некоторые стихи Георгия Иванова чем-то "похожим на капризы Мюссе и Лафорга" [Кузмин 1914, 233], в той же рецензии помянул в качестве влияний и "остроту А. Ахматовой". Возможно, отсюда эта же амальгама перешла к другому рецензенту: "За редкими исключениями <…> сквозь стихи Г. Иванова проглядывают то подлинный Лафорг, то Лафорг в интерпретации Анны Ахматовой" [Олидорт 1916]. Но, впрочем, возможно, что он и независимо от М. Кузмина пришел к убеждению, что "А. Ахматова <…> явная интепретаторша Лафорга" [Олидорт 1919, 66].
О Лафорге читателям "Вечера", прежде всего, должно было напомнить стихотворение с зябнущими в муфте ладонями:
Высоко в небе облачко серело,
Как беличья расстеленная шкурка.
Он мне сказал: "Не жаль, что ваше тело
Растает в марте, хрупкая Снегурка!"
В пушистой муфте руки холодели.
Мне стало страшно, стало как-то смутно.
О, как вернуть вас, быстрые недели
Его любви, воздушной и минутной!
Я не хочу ни горечи, ни мщенья,
Пускай умру с последней белой вьюгой.
О нем гадала я в канун Крещенья.
Я в январе была его подругой.
Подтекстом – трагическим – является стихотворение "Воскресенья" ("dimanches"):
hamlet: Have you a daughter?
polonius: I have, my lord.
hamlet: Let her not walk i’ the sun;
conception is a blessing; but not as
your daughter may conceive.
Le ciel pleut sans but, sans que rien l’émeuve,
Il pleut, il pleut, bergère! sur le fleuve…
Le fleuve a son repos dominical;
Pas un chaland, en amont, en aval.
Les Vêpres carillonnent sur la ville,
Les berges sont désertes, sans idylles.
Passe un pensionnat (ô pauvres chairs!)
Plusieurs ont déjà leurs manchons d’hiver.
Une qui n’a ni manchon, ni fourrures
Fait, tout en gris, une pauvre figure.
Et la voilà qui s’échappe des rangs,
Et court! ô mon Dieu, qu’est-ce qu’il lui prend?
Et elle va se jeter dans le fleuve.
Pas un batelier, pas un chien Terr’ Neuve.
Le crépuscule vient; le petit port
Allume ses feux. (Ah! connu, l’ décor!).
La pluie continue à mouiller le fleuve,
Le ciel pleut sans but, sans que rien l’émeuve.
Ср. перевод Ильи Эренбурга (1914), который, кстати говоря, отметил появление "муфты" в русской поэзии как сильный раздражитель ("Несколько лет тому назад <Ахматова> предстала пред нами с душой богохульной и нежной, с проникновенными молитвами и дамскими ужимками (муфта и прочее)" [Эренбург, 28]:
Пастушка, небо над рекой пустынной
Бесцельно плачет, беспричинно.
Сегодня воскресенье, и сегодня
Реке без лодок легче и свободней.
Над городом к вечерне прозвонили,
И берега пустынны без идиллий.
Проходят институтки. Мех на шее,
И в муфте зябнущим рукам теплее.
Но у одной нет муфты: ежась хмуро,
Она идет. Печальная фигура!
Она внезапно выбилась из ряда,
Бежит… О господи, чего ей надо?
Она кидается с разбега в воду.
И нет ни лодочки, ни парохода…
Уж сумерки… В порту и у парома
Зажгли огни. (Эффект давно знакомый!)
А небо плачет над рекой пустынной,
Бесцельно плачет, плачет беспричинно.
[Яснов, 387]
Тема Офелии из лафорговского эпиграфа у Ахматовой подспудно соединяется с темой Снегурочки, как пятьдесят два года спустя в цикле "Полночные стихи" [Тименчик 2005, 182]. Другой эпиграф из "Гамлета" у Лафорга, к другим "Воскресеньям": "I have heard of your paintings too, well enough: God hath given you one face, and you make yourselves another. You jig and amble, and you lisp, and nickname God’ creatures, and make your wantonness your ignorance Go to, I’ll no more on’t; it hath made me mad. I say, we will have no more marriages; those that are married already, all but one, shall live; the rest shall keep as they are. To a nunnery, go" (начало пассажа в переводе Пастернака: "Наслышался я про вашу живопись. Бог дал вам одно лицо, а вы себе – другое…") – жил в памяти Ахматовой, пока не обернулся ее маленьким открытием, см. запись от 17 октября 1964 г.: "Hamlet. Fr. Bertolde (средн<евековый > монах – проповедник (Нашла моего Шексп<ира>). Les femmes qui ont le visage peint ont tort de vouloir cacher celui que le bon Di-eu…leur a donné (Женщины с нагримированным лицом ошибаются, желая спрятать то, чем Господь их наделил [ франц .]). Гамлет попрекает Офелию. God gives you a face and you…" [Ахматова, 493]. Речь идет о Бертольде Регенсбургском (XIII в.), и таким образом, интерпретация пункта плана книги ахматовской прозы "Найденная мной цитата в Гамлете (frère Berthold)" [Мандрыкина, 59], получившая некоторое хождение [Найман, 141], ошибочна.
Русское лафоргианство (как и русское бодлерианство, верленианство и проч.) еще не описано (И. Коневской, В. Шершеневич, Н. Львова, К. Большаков, О. Лещинский, М. Кузмин). Ж. Лафорга переводил Б. Пастернак – ср.: ""Но жизнь, как тишина, Осенняя, подробна", – напоминает лафоргову "каждодневность жизни"" [Зноско-Боровский, 68] – имеется в виду "Ah! que la Vie quotidienne…". См. также лирическую импровизацию на темы Лафорга в романе Ирины Одоевцевой [Одоевцева, 76]. Из редких примеров укажем: "Язык поэмы, – написанной вольным стихом, напоминающим то Лафорга, то Верхарна, то переходящим в фабричную частушку или народную песню – язык этот грубоват и свеж, иногда лафорговски интимен, иногда неожидан" [Касаткин, 13]. "В порыве нежности и восторга, Даю тебе русские имена, Прекрасна луна у Жюля Лафорга, Но прекрасней и выше – моя луна" [Леонтьев, 33].
Нерваль (Nerval), Жерар де – псевдоним французского поэта и прозаика Жерара Лабрюни (1808-1855), автора сонета "El Desdichado" ("Обездоленный"), из которого Ахматова наметила взять эпиграф к какому-нибудь из своих стихотворений: "…toi qui m’as console" [354, 380] или "…Mon front est encore rouge du baiser de la reine" [366] или "…et mon luth constellé Porte le soleil noir de la Mélancolie" [367]. Ср. полный текст:
Je suis le Ténébreux, – le Veuf, – l’Inconsolé,
Le Prince d’Aquitaine à la Tour abolie:
Ma seule Etoile est morte, – et mon luth constellé
Porte le Soleil noir de la Mélancolie.
Dans la nuit du Tombeau, Toi qui m’as consolé,
Rends-moi le Pausilippe et la mer d’Italie,
La fleur qui plaisait tant à mon coeur désolé,
Et la treille où le Pampre à la Rose s’allie.
Suis-je Amour ou Phébus?… Lusignan ou Biron?
Mon front est rouge encore du baiser de la Reine;
J’ai rêvé dans la Grotte où nage la sirène…
Et j’ai deux fois vainqueur traversé l’Achéron:
Modulant tour à tour sur la lyre d’Orphée
Les soupirs de la Sainte et les cris de la Fée.
См. переводы этого сонета у трех персонажей "Записных книжек": М.А. Кудинова -
Я – Сумрачный, я – Безутешный, я – Вдовец,
Я – Аквитанский Князь на башне разоренной,
Мертва моя Звезда, и меркнет мой венец,
Лучами черными Печали озаренный.
Развей могильный мрак, верни мне, наконец,
Плеск италийских волн и Позилиппо склоны,
Цветы верни, расплавь тоски моей свинец,
Из виноградных лоз даруй мне кров зеленый.
Я Феб или Амур? Я Лузиньян? Бирон?
На лбу моем горит лобзанье Королевы,
Я видел грот Сирен, и слышал их напевы,
И дважды пересек победно Ахерон,
Когда, исторгнутые мной из струй Орфея,
Лились то вздохи Дев, то стоны скорбной Феи.
[Нерваль 1984, 37]
Н.Я. Рыковой:
Я – мрачный, я – вдовец, я сын того гнезда,
Тех башен княжеских, чьи древле пали стены.
Явилась мне моя померкшая звезда,
Как солнце черное с гравюры незабвенной.
Но ты дала мне свет, и отошла беда.
Верни мне берега Италии блаженной,
Цветок, что скорбный дух мне освежил тогда,
И розы с лозами в садах над влагой пенной.
Амур я или Феб? Я Лузиньян? Бирон?
На лбу моем ожог от уст моей царицы,
В пещере грезил я у вещей Водяницы,
Я дважды перешел безмолвный Ахерон,
И в пенье лирных струн воскресшего Орфея
Святая молится и восклицает Фея.
[Нерваль 1985, 400]