Что касается меня, то я во всем чувствовал свою полную безграмотность. Моя общелингвистическая подготовка была фрагментарна и совершенно недостаточна. На классическом отделении филфака, которое я окончил в 1961 году, я фактически не получил никакого систематического лингвистического образования и впоследствии осваивал азы лингвистики самоучкой, воспитываясь на классическом и современном структурализме. О возможностях и границах языкового разнообразия я мало что знал. О том, что в лакском языке есть эргативная конструкция, я узнал на месте от многоопытной А.И. Кузнецовой. Я ничего не знал (и не хотел предварительно знать: ведь все надо обнаружить в языке самому) о той языковой семье, к которой принадлежит лакский язык. Наконец, никто не учил меня, как надо работать с информантом, что и как спрашивать, как фиксировать услышанное.
Для меня эта первая экспедиция была серьезной школой самообразования. В этом смысле она была очень удачной. Полезен был не только ее позитивный, но и негативный опыт. Я понял, что мы недалеко ушли от той диалектологической практики, которую я критиковал с позиции своего студенческого величия. Но я и понял, к чему надо стремиться, чтобы достигать научного результата. Я узнал, чего я не знаю и что должен узнать. И, самое главное, я теперь всерьез увлекся процессом полевой работы, поняв, что это не мимолетный эпизод в биографии, а серьезная долгосрочная цель.
Как-то в случайном разговоре с местными жителями я услышал, что за перевалом есть уникальное селение Арчи, в котором говорят на особом языке, и такого языка больше нигде нет. Вот такой бы язык изучать! Очень захотелось, не откладывая на неопределенное потом, произвести разведку, и после окончания плановой части экспедиции мы с И.П. Оловянниковой отправились в неизведанный язык. Мы разузнали, что в Арчи ведет горная тропа из лакского селения Хулисма, по которой когда-то было оживленное гужевое движение на кумухский базар, но сейчас ею никто не пользуется и без гида самим добраться по ней нельзя. Такой гид нашелся, и, погрузив на лошадь наши рюкзаки, мы отправились рано утром по горной тропе в загадочный Арчи. Путешествие налегке было приятным, и 30 километров мы к вечеру преодолели.
Трудно сказать, кто больше был удивлен: мы, увидевшие архаическое селение и его жителей, или арчинцы, на которых свалились неизвестно откуда и для чего столичные русские.
Мы узнали, что действительно в Арчи говорят на особом языке, которого соседи из ближайших сел совершенно не понимают. Арчи представляет собой группу небольших хуторов, возникших сравнительно недавно в связи с особенностями хозяйствования. Общее число жителей приближается к тысяче человек. Все мужчины говорят также на аварском и лакском языках, а те, кто служил в армии, в некоторой степени владеют также русским. Старики и женщины русского не знают. Уклад жизни здесь наиболее приближен к традиционным формам. В отличие от всех прочих дагестанских сел арчинские женщины повседневно носят изысканные старинные одежды с множеством серебряных украшений. Это не карнавал и не светский раут. Ведь все тяжелые работы в поле и дома выполняют женщины. Когда они несут с покоса стога сена в своих терракотовых хитонах, их под этими стогами почти не видно.
О физической выносливости женщин мне довелось составить впечатление, еще не дойдя до селения. Мы входили в него, предварительно надев свои рюкзаки, так как наш гид торопился вернуться в тот же день домой. Первой нас встретила женщина средних лет, несшая кувшин с водой. Увидев непотребную сцену, что мужчина идет нагруженный, она, говоря что-то неодобрительное Ире Оловянниковой, сдернула с меня тридцатикилограммовый рюкзак и вскинула его себе через плечо, как пушинку. Так и остался я налегке, а Ира Оловянникова – со своим рюкзаком (по мнению арчинки, она должна была нести оба рюкзака). Арчинка вступила в бойкий разговор с подходившими арчинцами и так и простояла с рюкзаком с полчаса, явно не замечая его веса.
У нас была цель не только увидеть Арчи, но и записать на магнитофон как можно больше слов для прослушивания их в Москве. Однако оказалось, что в Арчи нет электричества, а наш магнитофон не имел батареечного питания. Но хитроумный Магомед, пригласивший остановиться у него по праву первого встретившего нас мужчины, нашел выход. В клубе иногда крутят кино, запуская движок с помощью трактора. И вот этот способ извлечения электропитания он и придумал. Два дня мы усердно вели запись, несмотря на рев трактора за окном и скачки напряжения от 150 до 280 вольт, и записали около 500 слов и сотни предложений.
2. 1968. Вторая экспедиция. Арчинский язык
В Москву мы возвращались, определенно зная, где мы будем летом в следующем году. Правда, из-за нашего невежества мы несколько преувеличили экзотичность арчинского языка. В том же 1967 году вышла небольшая книжка [Микаилов 1967] с довольно неплохой базовой грамматикой, словником и парой текстов, а также очерк арчинского языка [Хайдаков] в энциклопедическом издании "Языки народов СССР". Кроме того, еще в начале века было опубликовано грамматическое описание [Дирр]. Так что первооткрывателями нас не назовешь. Тем не менее я придерживался точки зрения, что в методологических целях на начальном этапе изучения языка желательно идти по более трудному пути: провести чистый полевой эксперимент, опираясь только на свои ресурсы и имея "чистые лингвистические рецепторы", и лишь после формирования собственного взгляда на язык обращаться к сравнению с мнениями предшественников.
Началась серьезная подготовка к арчинской экспедиции. С экспромтами покончено, теперь надо строить всю полевую работу по заранее продуманной схеме. Был взят курс на разработку методологии полевой работы и изучение арчинского языка как самостоятельного объекта научного исследования.
Моим главным партнером стал Сандро Васильевич Кодзасов, мой коллега по кафедре и давний друг со студенческих лет. Мы разделили зоны влияния. Сандро, специализировавшийся в фонетике, взял на себя фонетическую часть исследования, а я отвечал за грамматику. В полевой работе с бесписьменным языком фонетика первична, не овладев ею, ничем всерьез заниматься нельзя. И в то же время она очень коварна: не поняв ее главных секретов, можно продолжать мучиться годами с письменной записью языкового материала. Последующая практика показала, что работы для профессионального фонетиста в любом языке непочатый край, и постоянное сотрудничество с С. Кодзасовым было краеугольным камнем в формировавшейся модели группового полевого метода.
Первый вопрос, который надо было решить, – это тип транскрипции. В дагестановедении принята транскрипция на кириллической основе, на которой действует орфография пяти письменных дагестанских языков. Такой выбор удобен и по техническим соображениям, поскольку для печати достаточно обычной пишущей машинки. Такая транскрипция понятна носителям языка и специалистам. Если бы можно было ее использовать, ничего в ней не меняя, то не надо было бы ничего придумывать. Однако проблема состоит в том, что одни и те же кириллические буквы и их комбинации в разных орфографиях используются по-разному. В пределах одного письменного языка (например, аварского, лакского, даргинского или лезгинского) это не существенно, но когда мы обращаемся к бесписьменным языкам и их диалектам, то какие знаки в неоднозначных случаях использовать? Неизбежно разнобой в дагестанских языках будет только увеличиваться. Если думать о долгосрочной перспективе и работе с разными дагестанскими языками, нужна единая транскрипция для любого дагестанского языка, с едиными принципами нотации для однотипных звуков и их признаков. Если усовершенствовать кириллическую транскрипцию, то и запись письменных языков будет более последовательной, но она будет отличаться от принятых практических орфографий. Кстати, в орфографиях обычно не все фонематические различия отмечаются, что вообще плохо для научного описания этих языков.
Более унифицирована нотация на латинской основе в международном фонетическом алфавите (МФА), но в нем не все нужные различительные признаки имеются. Преимущество такой нотации в том, что она имеет международный статус и понятна лингвистам любой национальной школы. Кстати, грузинские кавказоведы пользуются нотацией на латинской основе, хотя используют свои локальные диакритики.
Поэтому мы с Кодзасовым занялись разработкой единой транскрипции для дагестанских языков. Это потребовало, конечно, учесть все их зафиксированные фонематические системы по описаниям. Предложения по такой транскрипции были опубликованы в [Кибрик, Кодзасов 1970].
В области грамматики надо было пойти аналогичным путем. Нужна некоторая универсальная схема, в идеале покрывающая все языковое разнообразие, так чтобы конкретный язык, с которым сталкивается полевой лингвист, предусматривался бы этой схемой. Такой теории в 60-е годы не было, нужно было разрабатывать некий эмпирический ее вариант. Поскольку работа с языком опирается на интервьюирование информанта, нужны анкеты и некоторые образцы высказываний на языке-посреднике для их перевода на исследуемый язык. За такими образцами лежат гипотезы о их внутренней структуре и возможных вариациях их конкретно-языкового кодирования. Перед работой в поле надо предварительно подготовить анкеты по тем разделам грамматики, которыми мы предполагаем заниматься.
Нужно также иметь набор наиболее важных лексических значений, с учетом идиоэтнических особенностей культуры, хозяйствования, географии. Эти значения, для удобства их сбора в работе с информантами, представляются не на абстрактном уровне, а русским словником.
Это были первые шаги к построению целенаправленной полевой работы, с замахом на универсальность, но и с учетом предполагаемых свойств конкретно выбранного языка.