Русскоустьинцы хорошо знали чукчей, их нравы. Об этом свидетельствует, в частности, следующий эпизод, увиденный и описанный А.Л. Биркенгофом: "Мне пришлось наблюдать, как чукчи продавали шкуру белого медведя одному приезжему – "тамошнему" "начальнику". Шкура была принесена и молча положена перед покупателем. Покупатель ( по совету индигирщиков ) [курсив наш. – В.К .] высыпал на стол деньги – серебряные полтинники. Чукчи остались довольны, молча ссыпали деньги в малахай и молча вышли из "избы". Если бы им показалось, что товар их оценен низко, они не стали бы торговаться, а взяли бы свою медвежью шкуру и так же, не говоря ни слова, ушли бы" [Биркенгоф, 67-68].
В сказке "Промышленник", в середине XIX в. записанной И.А. Худяковым от уроженца Русского Устья, вероятнее всего, являющейся местной по происхождению [222] , противники героя, к которым уходит после убийства мужа его неверная жена, видимо, юкагиры. После того как мать оживила убитого сына, он поехал искать жену:
Ехал да яхал, видит: юрта стоит юкагирская. Этой юрте приехал, дирку и смотрит: тут его баба сидит с этима людьми. [Худяков, 266].
Почему жена "промышленника" уходит к юкагирам, подстрекая их на убийство своего мужа (за что впоследствии она жестоко наказывается)? Сказка не дает нам каких-либо объяснений этому. В свою очередь, и этническое определение противников героя, на наш взгляд, не играет существенной роли для ее сюжетного развития. Юрта с таким же успехом могла быть названа и "якутской" и "чукотской", представляться как "русская" [223] или вообще не идентифицироваться по этническому признаку [224] . Но она все же названа именно "юкагирской"! Известно, что первые русские промышленники на северо-востоке Якутии чаще всего в жены или в наложницы брали как раз юкагирок [см.: Долгих, 544-548; Гурвич, 82-83]. Можно предположить, что данный текст сохранил свидетельство об этом, в свете чего стремление жены героя вернуться к своим соплеменникам видится весьма обоснованным. Вообще, возможно, данная сказка, которая построена на мотиве о неверной жене, хорошо известном восточнославянской сказочной традиции (см. СУС-906** "Богатырь и его неверная жена", – 920 "Царь Соломон и его неверная жена", – 939С* "Солдат и неверная жена", – 968А* "Неверная жена и разбойник" и др.), восходит к устному рассказу о каком-то реальном случае, произошедшем в начальный период русского заселения "юкагирской землицы".
Еще в одной, также, вероятнее всего, заимствованной русскоустьинской полусказке-полубывальщине о людоедах "Самоеды" [225] рассказывается о народности "самоедь", под которой, как считает Р.Н. Базилишина, видимо, имеются в виду нганасаны и другие заполярные народности [Базилишина, 240].
В известных нам сказочных текстах на собственно русские сюжеты встретилось пока только одно упоминание северных народов. А именно в сказке на сюжет древнерусской повести XVII в. об Аполлоне Тирском, которая была очень популярна у русскоустьинцев. О последнем свидетельствуют ее записи от нескольких исполнителей – С.П. Киселева, П.Н. Новгородова, Ф.М. Голыжинского и, видимо, других [см.: Русское Устье, 308, 311, 316].
В варианте, рассказанном С.П. Киселевым, "Антиуха" отправляет людей с портретом умершей жены и говорит им – если "подстал етот портрет какой-нибудь женщине, чтобы привежли к нему на жены". Когда первый раз они вернулись, никого не найдя, он приказывает:
Ну, – говорит, – пояжайте другой раз. Хоть, – говорит, – якутка, будь, хоть юкагирка, хоть и, – говорит, – чукчанка будь – де-нибудь бы только, – говорит, – подстал [Русское Устье, 96].
Эти слова героя перекликаются со святочным гаданием русскоустьинцев: на перекрестке дорог "чертили в снегу круг, ложились в него лицом и слушали. Если слышался конский топот, или ржание, то муж будет якутом; если лаяли или выли собаки – то местный; если слышалось хорканье оленя – мужем будет чукча" [Каменецкая, 352]. Реплика "Анти-уха", во-первых, подтверждает уже высказанную нами мысль о том, что для русскоустьинцев браки с представителями других этносов сохраняли актуальность, несмотря на то что, по мнению исследователей, были редки (см. выше). Во-вторых, его слова, возможно, дают нам "ценностную" иерархию иноэтничных брачных партнеров, первое место в которой занимают якуты, второе – юкагиры, а третье – чукчи ("хоть и, – говорит, – чукчанка будь"). Но самое главное, слова сказочного героя показывают, что представители нерусских этносов не противопоставлены рассказчику, они – люди его мира, его окружения. Схожую ситуацию, когда представитель, казалось бы, чужого этноса включен в мир героев фольклорного текста и, следовательно, его исполнителей, встречаем и в одной из лирических песен русскоустьинцев:
Я сидела, Ивановна,
Конец камешку дрэсьве.
Любовалась, красовалась
Вшой дубравой зеленой.
И глядела и смотрела
Вдоль по Яне по реке.
Получила известие
Через горных тонгусов
Про своего про служивого…
[Русское Устье, № 158]
Горные тунгусы здесь – добрые вестники о любимом, они помощники лирической героини. Песня, судя по всему, местного происхождения и является ярким примером позитивного образа иноэтнического соседа.
* * *
В фольклоре семейских, как и у русскоустьинцев, также встречаются образы иноэтнических соседей. В первую очередь необходимо выделить тексты прозаического фольклора о первых контактах, пришедших за Байкал, старообрядцев с бурятами и тунгусами.
А.Б. Наумов из с. Куйтун в 1925 г. рассказал А.М. Поповой такое предание о встрече своих предков с бурятами:
<…> Когда они пришли на эти места, где стоит Куйтун, тут были горы и агромадный лес. Братски услыхали о приходе, отрядили с Тугнуя паглядеть, што за люди пришли. Поехал братский па хребтом на коне, выехал к нашим, видит: сидят много людей на степе и едят что-то, как большой конь накладет. Подъехал ближе, с коня не слезат (баитца). Увидали его предки, седой старик дал ему кусок (ета был хлеп). Он прожевал, а проглатить не может (братски хлеб не ели). Харашо встретили, астался доволен, паглядели друк на друка. Паехал братский к князькам и все аглядывался, а наши мужики все шапки снимали. С етих пор стали водитца с братскими. На етам месте, де стоял табор, выстроили Куйтун, по-братски "Стюденый". Дела ета была в 1850-1870 годах, домов было не больше, как 40 [Попова, 24]. [226]
В 1939 г. Л.Е. Элиасовым в с. Подлопатки Мухоршибирского аймака Бурятии был записан следующий рассказ: "Давно наши отцы и деды по Сухоре и Хилку поселились. Жили они тут вместе с бурятами, как и теперь живем. Буряты народ восприимчивый, да и сами они к хозяйству горазды. Мы вот свои зароды жердями огораживали, а они тальником. Мы возим жерди из леса, сколько труда забивали – уйма. Буряты – те просто придумали: из тальника кольев нарубят, потом переплетут их тальником и остожье готово. Присмотрелись русские к их городьбе, и сами стали такие городьбы делать. Да, главное, от такой городьбы другая польза имелась: зароды снегом шибко не забивало" [Фольклор, № 471]. Здесь, как видим, приводится пример заимствования семейскими способов ведения хозяйства, которые были выработаны бурятами на забайкальской земле.
Существует и еще один цикл преданий о ранних встречах коренного населения Забайкалья (бурятов и тунгусов) со старообрядцами, точнее, с главным идеологом старообрядчества на Руси – протопопом Аввакумом. Они записаны Л.Е. Элиасовым в разных регионах проживания семейских: в селах Тарбагатай, Бичура, Елань Бичурского района, Никольское Мухоршибирского района, Ганзурино Селенгинского района, Максимиха Баргузинского района. В них присутствует одна общая черта: в каждом тексте рассказывается о помощи, которую оказывали буряты и тунгусы гонимому за веру протопопу.
Тунгусы и буряты в них описываются следующим образом:
– гостеприимные народы : протопоп среди них живет по нескольку лет [Фольклор, № 456, 457, 463];
– спасают людей в трудных ситуациях : тунгус подбирает умирающего Аввакума на берегу Амура [Там же, № 463], буряты и тунгусы крадут его от воеводской стражи, когда протопоп живет за Байкалом, отправленный сюда на съеденье зверям [Там же: № 456];
– понимают добро и зло : когда Аввакум рассказывает, за что он пострадал, слушающий это тунгус говорит, что у них тоже "злые шаманы есть" [Там же, № 463], буряты помнят, что Аввакум не был жадным [Элиасов, 127];
– почитают людей, уважающих их культуру : протопоп, прожив среди тунгусов три года, научился их языку, и они стали почитать его "как родного брата" [Фольклор, № 463];
– любознательны : буряты приехали к Аввакуму, когда услышали о нем [Там же, № 466], они съезжаются со всей степи, чтобы посмотреть дом, который построен для протопопа [Там же, № 465];
– и при этом до встречи с Аввакумом не знают хлеба [Там же, № 466], не умеют строить дома [Элиасов, 127; Фольклор, № 465], не были крещены [Там же, № 457].