необъемность Полевичего,
неотъемность Огневичего,
неразъемность Водяничего,
неувядаемость Девичьего. Я знал.
I ред. Я ведал: ненарекаемость Бозничего…, 1907
<…> Водязь морок отведет.
Небязь зарево зовет,
Водязь морок отметет.
Небязь ворожич – отрок Прауны…, 1907
На таком фоне параллельные конструкции в комментируемом стихотворении выглядят вполне естественно, являя собой обычный прием поэтической техники молодого Хлебникова. Можно сказать, что в "Огнивом-сечивом…" мы наблюдаем тот первоначальный звуко-грамматический синкретизм, из которого в дальнейшем разовьется стремление к подобно звучащим, но разнозначащим и имеющим разное грамматическое строение лексемам, стихам и последовательностям стихов. Итак, в нашем тексте стих выдвигает к концам строк глаголы, которые стоят в форме первого лица прошедшего времени совершенного вида. Это перфективная форма, форма подведения итогов сделанному. Поэт описывает все, что он совершил, подобно демиургу, описывает как нечто весомое и значительное. Естественно ожидать появления одного или ряда глаголов в перфективе в таких жанрах, как эпитафия или автобиография (ср. Exegi monumentum …). И действительно, те же формулы встречаются в автобиографическом "Свояси" (1919): "В "Детях Выдры" я взял струны Азии <…> и <…> заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце <…> я задумал построить общеазийское сознание в песнях. В "Ка" я дал созвучие "Египетским Ночам" <…> перешел к числовому письму" [Хлебников 1930, II, 7, 11]. В более ранней заметке поэт воображает собственную эпитафию: "Пусть на могильной плите прочтут: <…> Он нашел истинную классификацию наук, он связал время с пространством, он создал геометрию чисел. Он нашел славяний, он основал институт изучения дородовой жизни ребенка" [Хлебников 1940, 318-319]. Совершенный вид и прошедшее время используются и когда Хлебников в стихах оценивает свой путь (NB! те же огненные подвиги, что и в "Огнивом-сечивом…"):
Я вышел юношей, один
В глухую ночь <…>
Я волосы зажег ,
Бросался лоскутами колец
И зажигал кругом себя.
Зажег поля, деревья,
И стало веселей.
Я вышел юношей, один… < нач. 1922 >
3 В случае с Хлебниковым адекватно прочесть тот или иной текст часто помогает ближайший контекст его творчества. Не становится исключением и разбираемый опус. В том же, 1907 г. поэт пишет стихотворение, которое можно рассматривать в качестве вариации на тему "Огнивом-сечивом…".
За мыслевом-кружевом, кружевом-тужевом тын я воздвиг в мой сладостный, младостный, радостный миг. Стою за отрады оградой моей и заревом-маревом мысли твоей роняю в мир стаи веселых теней. И мыслевом-заревом сень озарил и гуслями далями день подарил. За мороком-ворогом один я стою и, к мести взывая, песнь пою, и, в песни рыдая, месть создаю. И гуслями странными к дальним курганам весть подаю. И в немости бранными, в ревности званными пенности звонами весть подаю. И пленности манною тленности данною месть создаю.
Важно, что в нем используются и такого же типа композиты, что и в комментируемом стихотворении, и подобные изучаемым синтактикограмматические конструкции, и перфективные глаголы. Формальное сходство создает хорошую базу для сравнения мотивной и образной структуры двух текстов. Легко заметить, что отдельные лексемы и корни просто совпадают (озарил – зарево, озарил; марево; мир), другие можно объединить в одно семантическое поле (дол – сень, дальние курганы; улыбка – радостный миг; марево, дымность – морок), третьи связаны, как пароним и синоним (дымность – мыслево: если за дымностью таится дума, то мысль – синоним думы). Комментируемое стихотворение как бы предвосхищает "За мыслевом-кружевом"; а последнее говорит нам нечто большее, чем первое, и в этом смысле оно раскрывает то, что осталось там недоговоренным. С достаточной уверенностью можно сказать, что в "Огнивом-сечивом…" речь идет о создании мира усилием мысли и, скорее всего, о завершении творения песней и словом, в каковую форму и облекается прямо названная дымность (resp. дума), вознесенная о бывшем . Поэтому, если не принимать в расчет новых мотивов, которых не было в "Огнивом-сечивом…" и которые появились в "За мыслевом-кружевом", комментарий к последнему стихотворению почти так же хорошо подходит и к первому: "Связано со словотворческими разработками от мысль и туча . Ср. запись "Содумий разумных строй. Творческим мыслевом построил мир"" [Арензон, Дуганов 2000, 456].
4
Возвращаясь к нашему стихотворению, можно сказать, что в нем Хлебников уже начинает творить свою героическую биографию. Действительно, здесь есть некоторые автобиографические черты: курение героя и его улыбка. Улыбка была частью легендарного облика поэта. Еще в предисловии к "Творениям" Д. Бурлюк писал: "Хлъбниковъ походитъ на астраханскаго ушкуйника съ всегда согнутой спиной <…> съ всегда затаенной тихой улыбкой татарина <…>" [Бурлюк 1914, VI]. Асеев живописал хлебниковский "рот, едва пошевеливаемый волной убийственной улыбки" [Асеев 2000, 104]. Сам Хлебников тоже подчеркивал собственную улыбчивость, и характерно, что в стихах эта черта соединяется с мотивом творения:
С улыбкой ясной, просто
Я подымаю жизнь
До высоты своего роста. <…>
Улыбкой ясною застенчив.
Песнь мне, 1911
То же сцепление мотивов, с присоединением мотива огня, можно разглядеть и в строках о Маяковском ("Кто?", <1922>): "Бывало, своим голосом играя, как улыбкой, / Он зажигает спичку острот / О голенище глупости…" Другие контексты улыбки позволяют думать, что с нею поэт ассоциировал нечто серьезное, даже трагическое. Ср.:
И пусть последние цари,
Улыбкой поборая гнев,
Над заревом могил зари
Стоят, окаменев.
Ладомир, 1920, 1922 [35]
Цари так же созерцают пожар, как и герой комментируемого стихотворения, но они часть того мира и должны погибнуть, а лирическое "я" Хлебникова – творец, стоящий над миром, сам его сжигающий и воссоздающий. Иное распределение ролей при тех же зловещих декорациях (пожар) и ремарках [улыбка, смех, курение (!) героя] мы видим в поэме "Председатель чеки" (1921). Герой поэмы тоже созерцает пожар всего мира (Москвы), любуется им, он тоже подобен Богу, из "Бытия":
Он любит выйти на улицы пылающего мира
И сказать: "Хорошо".
Но это герой не созидающий, как в "Огнивом-сечивом…", а "беспечно" разрушающий. Это Нерон, как он и назван в поэме, это сниженный новый божок, пародия на того демиурга, которого представлял себе Хлебников когда-то:
Пришел, смеется , берет дыму .
Приходит вновь, опять смеется .
Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы <…>
Молчит и синими глазами опять смеется и берет
С беспечным хохотом в глазах
Советских дымов горсть изрядную.
"До точки казни я не довожу,
Но всех духовно выкупаю в смерти
Духовной пыткою допроса.
Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души. <…>
Как мальчик чистенький, любимец папы,
Смотреть пожар России он утро каждое ходил,
Смотреть на мир пылающий и уходящий в нет <…>
В сукне казенного образца, в зеленом френче и обмотках,
надсмешливый . <…>
в белой простыне с каймой багровой,
Как римский царь, увенчанный цветами, со струнами в руке,
Смотреть на пылающий Рим .
Однако ясно, что сам поэт не может смеяться над этой пародией ("Хлебников никогда не хохочет" [Асеев 2000, 104], хотя "смех был ему не страшен" [Тынянов 1928, 23]). На новоявленного бога он смотрит не со священным, а с древним, трагическим ужасом Кассандры:
Два голубых жестоких глаза
Наклонились к тебе, Россия, как цветку, наслаждаясь
Запахом гари и дыма, багровыми струями пожара
России бар и помещиков, купцов.
Еще одна автобиографическая черта, затронутая "Огнивом-сечивом…", – курение героя. О том, что Хлебников курил, известно из его же признаний. В "Свояси" он сообщал: ""Девий бог" <писал> без малейшей поправки в течение 12 часов письма, с утра до вечера. Курил и пил крепкий чай" [Хлебников 1930, II, 9]. "Я тоже роняю окурок", – говорит поэт в стихотворении "Крымское. Записи сердца. Вольный размер" (1908). Сохранились воспоминания о том, как Хлебников курил не только табак, но и наркотические вещества, например, ширé, смесь перегоревших остатков опиума, а также гашиш [см.: Костерин 1966, 219; Иоффе 2003/2005, 228-229].
5
И в творчестве, и в быту тема курения облекалась различными ассоциациями. Так, можно выделить возвышенный, лирический, и сниженный, прозаический, разрез темы. В разбираемом стихотворении курение, несомненно, – эстетично, благородно, оно сопутствует творчеству, родственно жреческому служению [см. об этом: Акимова 2007). К положительному полюсу восходит и курение героя в "Курильщике ширы" (1921). Наркоман – творец поневоле:
<…> пленник у цепей железных дыма
Прикован к облачку желаний,
Дорогой сонною идет <…> -